Жан-Поль Ру - История Ирана и иранцев. От истоков до наших дней

Восточное манихейство имеет намного более запутанную историю. Очень рано укоренившееся в Согдиане, оно достигло Тарима, а оттуда — Китая. Предание утверждает, что в Китай его принёс в 719 г. посол, прибывший в Чанъань, но один турфанский фрагмент текста позволяет предположить, что оно попало туда в 675 г., а в 694 г. отмечен приезд ещё одного миссионера. В 731 г. по императорскому повелению один манихейский епископ составил «Краткое изложение основ религии Будды света», текст которого найден в Дуньхуане. Это нечто вроде компендия, который должен был познакомить власти с этой очень подозрительной религией, и, ловко смешав иранские и китайские традиции, сумел представить её с лучшей стороны, в результате чего в 739 г. манихейство получило грамоту, предоставившую ему относительную свободу. После этого оно добилось успеха, какого не ожидали, — несомненно потому, что использовало очень простой язык, обходившийся без всякого философского и научного жаргона, который был тогда принят в персидских текстах. Действительно, в ходе этого активного вторжения, о котором мы говорили, миссионеры познакомили с манихейством уйгуров, убедили их и добились, чтобы те приняли эту веру. С тех пор её судьба оказалась связана с судьбой этого народа, который стал её поборником и провозглашал своих суверенов «эманациями Мани» (поздняя рукопись из Турфана). Вероятно, чтобы приблизиться к истокам манихейства, уйгуры и основали первые колонии в Тариме и в Джунгарии, в Турфане, Карашаре, в других местах, — этот факт был чреват последствиями, поскольку, когда уйгуры в 840 г. потеряли степную империю, они массами направились колонизовать Таримский бассейн, и благодаря им там ещё долго процветало манихейство.

Судя по художественной продукции, цивилизация оазисов достигла вершины в VIII в. Скажем так: мы лучше всего способны воспринимать искусство того периода. Как в Западном, так и в Восточном Туркестане к нему относились в первую очередь восхитительная живопись, а после неё скульптура, но при всей их славе мы не должны забывать о произведениях прикладного искусства: мелких позолоченных бронзах, прекрасных деревянных ларцах-реликвариях, которые могли быть украшены листками золота (Куча, Кызыл), кувшинах и вазах (Хотан, Тумшук), а также о многочисленных погребальных урнах.

В Согдиане живопись найдена на нескольких памятниках, главные из которых — Варахша, древняя Бухара VI—VII вв., Афрасиаб (Самарканд) и прежде всего Пенджикент, городок, основанный в V в., который опустошили и разрушили арабы, где меньшая часть произведений искусства датируется VI в., а большая — VII-VIII вв.

В Пенджикенте наряду с царским дворцом и храмами обнаружили дома, почти все из которых — настоящие музеи. Фрески, помимо религиозных сцен, содержат много светских сюжетов, написанных красной и железной охрой, а также чёрной краской на лазурном фоне или на пурпурно-красном, редкостно изысканном. У персонажей длинные шеи, красивый разрез глаз, тяжёлые веки, скользящий взгляд. Изображения животных полны жизни, свежести, непосредственности. Часто это иллюстрации к индийским басням, сюжеты которых переняли Эзоп и Европа: «Ворона и лисица», «Курица (гусыня), которая несла золотые яйца»... Царский дворец в Бухаре дал несколько жалких работ, найденных в городе, в том числе большую композицию, изображающую двух львов, которые нападают на слона. На великолепных фресках, обнаруженных в Самарканде, с которыми сочетаются согдийские и кушанские надписи, — люди двух типов, отличающиеся цветом кожи, которая имеет то красный, то белый оттенок. На одной из самых красивых картин — белые гуси или лебеди, в изображении которых автор постарался поточней воссоздать натуру. Этот сюжет входит в цикл легенд или мифов о «Лебедином озере», циркулировавший по всей Евразии до самых времён Чайковского.

Восточный Туркестан предоставляет в этом плане намного более богатый и разнообразный материал, чем Согдиана. Археологические памятники здесь многочисленны и в целом хорошо известны: это гроты в скалах, нависающих над рекой, как столь знаменитые гроты Дуньхуана в Ганьсу, а также строения под открытым небом и кладбища. Специалисты выделяют здесь несколько школ, довольно разных, но непосвящённый почти не заметит их различий, увидев прежде всего несколько назойливое присутствие буддизма. Каких только влияний здесь не обнаруживается: влияние Индии, неизменное, хотя оно может быть выражено сильней или слабей; влияние сасанидского Ирана и, в большей или меньшей мере через его посредство, влияние эллинизма, особенно ощутимое в первые века нашей эры; влияние Рима, подчёркнутое тем, что в Миране работал художник по имени Тит — римлянин или римский метис; влияние Китая, поначалу скромное, но постоянно возраставшее после прихода династии Тан к власти и после китайской оккупации.

На кладбище в Астане, в области Турфана, относительно позднем (VII—IX вв.), пусть даже отдельные могилы датируются IV в., найден исключительный набор сокровищ: привозные изделия из разных стран, живопись на шёлке и рисунки на бумаге, ткани, статуэтки и несколько произведений круглой скульптуры — кони с очень маленькими головами и массивными телами, характерные для мусульманской иранской миниатюры.

Куча с её двумя большими памятниками, Кызылом и Кумтурой (где особо чувствуется китайское влияние), и ещё несколькими менее значительными доминировала во всём таримском искусстве и воздействовала на него — в Шорчуке, например, и в Карашаре искусство имело кучанские черты, хотя статуэтки статичней, а живопись испытала влияние китайской.

Пещеры Кызыла, с V в. и приблизительно до 750 г. обитаемые, впечатляют гармоничным сочетанием форм и красок, разве что в последние десятилетия слегка испорченным из-за китайского влияния, столкнувшегося с местными традициями и не сумевшего заменить их новыми. Присутствие сасанидского искусства здесь можно опознать по тысяче признаков, хотя бы по изображениям развевающихся лент. Явно ощутим вкус к повествовательности: художник с удовольствием воспроизводил эпизоды из жизни Будды и иллюстрировал джатаки . Моделировка здесь отчётливая, колорит сдержанный, использование рассеянного света и моделирующих теней придаёт очень изящным персонажам успокаивающую безмятежность и скрытую чувственность. Здесь изображены как религиозные, так и светские сцены, сражения, донаторы — мужчины и женщины, и эти сцены больше говорят о жизни двора, чем о жизни монастырей. Многочисленные женщины затянуты в короткие жакеты, а их груди совершенно бесстыдно открыты. Танец царицы Чандрапрабхи опять же напоминает изображения обнажённых женщин в Аджанте, выявляя в этих произведениях, столь иранских по духу, присутствие мощного индийского течения.