Мишель Пастуро - Символическая история европейского средневековья

Часто именно наименее значимые отпрыски знатных семейств (младшие сыновья из младших ветвей, бастарды) охотнее всего используют семейные нашлемники и реже всего — индивидуальные. Такое предпочтение позволяет компенсировать скромность положения за счет престижной (подчас) эмблемы. Наиболее показательный пример — нашлемник с лебедем, который в XIV-XV веках носили несколько сотен особ высокого и низкого ранга, владеющих землями во всех уголках христианской Европы, при этом все они так или иначе принадлежали к влиятельному линьяжу: роду графов Булонских. Выбрав нашлемник с лебедем, они тем самым «обыграли» свое происхождение от легендарного Рыцаря с лебедем, то есть с предполагаемым дедом Готфрида Бульонского, умершим около 1000 года [617]. Турниры, праздники, церемонии и ритуалы, где так или иначе демонстрируются эмблемы, давали им возможность мгновенно перевоплотиться в «тотемического» предка или, по крайней мере, напомнить о нем и его подвигах. Но, если вглядеться пристальнее, это гораздо больше, чем просто игра. Это удостоверение родства, которое опирается на сильнейшее родовое сознание, так как все эти исторические персонажи — как некогда показал Энтони Ричард Вагнер, [618]— пусть они даже и принадлежали к различным домам (Клеве, д’Овернь, де Богун, Дорчестер и т. д.), действительно имели отношение к знаменитому Булонскому дому и все вели свое происхождение от одного прародителя, или предка Готфрида Бульонского. В данном случае нашлемник в полной мере выполняет функцию тотема. Он несет в себе важнейшую память рода, члены которого даже по прошествии четырех-пяти веков после смерти прославленного предка по-прежнему стремятся опознавать друг друга и держаться вместе, пусть даже только во время турнира или рыцарского ритуала, вокруг общей эмблемы, которая выступает как катализатор родовых традиций и организует мифологию родства.

Этот случай не уникален. Можно выявить еще несколько примеров, которые касаются, в частности, некоторых знаменитых родов. Так, в конце Средневековья все ветви династии Люксембургов, включая, конечно же, побочные ветви (Сен-Поль, Линьи) в качестве нашлемника носят крылатого дракона в кадке, то есть изображение самой феи Мелюзины [619](илл. 28). До последнего времени ничто не указывало на существование прочной генеалогической связи между графским, а затем герцогским родом Люксембургов и пуатвинским родом Лузиньянов, тесным образом связанных с именем Мелюзины. Однако Жан-Клоду Лутчу удалось доказать, что эта связь существовала, и притом задолго до появления первых гербов: и опять-таки общий нашлемник, принадлежавший в XIV-XV веках и Лузиньянам, и Люксембургам, транслировал по двум линиям воспоминание об общем предке, жившем еще до начала второго тысячелетия или около 1000 года [620].

Подобные факты не должны нас удивлять. Распад большой семьи каролингского типа в Западной Европе происходит между XI и XIII веками и представляет собой в первую очередь юридическое и экономическое явление. В сознании, в воображаемом большая семья просуществует дольше, по крайней мере до XV века [621]. Нашлемник как раз о ней и напоминает. Его функция, memoria, «места памяти» приближается здесь к той функции, которую он выполнял в Восточной Европе, особенно в Польше, где до XVIII века нашлемник был и оставался прежде всего родовой эмблемой, общей для множества семей. Там он часто является единственным свидетельством родственной связи, очень древней и подчас забытой; в честь него род получает имя, он организует все генеалогические и антропонимические системы внутри рода: мы из такого-то или такого-то рода и мы носим его имя и нашлемник [622].

Конечно, социальные структуры западных королевств отличаются от тех, что характерны для Польши; но польский пример, к которому можно было бы добавить еще один, венгерский, помогает понять, как могли выбираться, использоваться и даже «жить» некоторые дворянские нашлемники. Средневековый нашлемник — это эмблема, в которой сосредотачиваются и кристаллизуются все предания, связанные с семейной историей. Вокруг него создаются геральдические легенды, некоторые из них — как, например, легенда о гербе Висконти — порою приобретают широкое распространение. Тем самым нашлемник является предлогом для создания семейной истории, подчеркивает сплоченность и древнее происхождение группы и даже может стать чем-то вроде культового объекта. В этом смысле не будет, на мой взгляд, большой натяжкой назвать такой нашлемник «тотемным», даже если со строго антропологической точки зрения с ним не связаны какие бы то ни было тотемные запреты или ритуалы, которые практикуются в некоторых неевропейских обществах.

Не отпугивают ли историка средневековые знамена и флаги Нового времени? Очень на это похоже — слишком уж мало исследований им посвящено. Если говорить о знаменах, то тут историографические пробелы по крайней мере объяснимы — не только скудостью источников и сложностью проблематики, но также тем, что медиевисты долгое время пренебрегали изучением гербов и родственных им эмблем. Геральдика, дисциплина с несерьезной репутацией, долгое время занимала лишь провинциальных эрудитов, специалистов по генеалогиям и давала пищу для исторических анекдотов; а изучать феодальные знамена, не затрагивая при этом геральдику, — задача невыполнимая. Однако почему историки молчат по поводу флагов Нового и Новейшего времени — понять довольно трудно. Почему флаги почти не вызывают научного любопытства? Почему ученые по сей день так старательно избегают этой темы и чуть ли не осуждают ее изучение [623]?

На все эти вопросы есть один ответ: флаги отпугивают ученых. По крайней мере, ученых Западной Европы. Отпугивают потому, что их использование столь невероятно прочно укоренилось в современном мире, что сохранить необходимую дистанцию при попытке проанализировать их происхождение, историю и функционирование практически невозможно. И особенно они отпугивают тем, что некоторые современники так ими дорожат, что это даже в наши дни может привести ко всяческим злоупотреблениям, ненужным эмоциям и нежелательным идеологическим последствиям. Политические и военные события напоминают нам об этом практически ежедневно. Поэтому кажется, что чем реже говоришь о флагах, тем лучше.

Во Франции и соседних странах гуманитарные науки и в самом деле почти не затрагивают этой темы. Впрочем, я не уверен, что по этому поводу стоит расстраиваться. С историографической точки зрения существует очевидная связь между тоталитарными режимами и эпохами, с одной стороны, и исследованиями ученых и политологов в области государственной символики и национальной идентичности — с другой. Тот факт, что европейские демократии со времен последней войны, и даже с более раннего времени [624], выказывают равнодушие к этим вопросам, не кажется мне столь уж прискорбным. Напротив, по тем же самым причинам я не уверен и в том, что нужно испытывать восторг по поводу возобновившегося в последние два десятка лет интереса к этим вопросам у наших правительств и некоторых исследователей. Это нельзя назвать ничего не значащим, или безобидным, или случайным фактом. Наука всегда остается дочерью своего времени.