Джон Уоллес-Хедрилл - Варварский Запад. Раннее Средневековье

Во-первых, существовала проблема рабочей силы. В сочетании с необходимостью использования всех плодородных земель, задача обороны гигантской границы привела к тому, что все трудоспособное население оказалось под строгим и пристрастным государственным контролем. Но, как часто случается, этот процесс оказался самоубийственным, потому что чем прочнее люди были прикованы к своим военным обязанностям, тем меньше становилась способность общества приспосабливаться к стремительно меняющейся ситуации. От греков римляне унаследовали глубокое ощущение справедливости социальной иерархии. Каждому слою общества отводились свои функции, которые он был призван исполнять; а слои эти были разделены надежными барьерами. В значительной мере Рим зиждился на рабском труде, а материальные достижения его благосостояния — на принудительной эксплуатации рабочих рук, которым причиталась лишь малая толика полученных преимуществ. Вследствие этого в трудный час рабы предпочитали, чтобы дополнительная нагрузка, ложившаяся на их плечи, была бы по возможности меньше той, которой им не удавалось избежать. Поздняя Империя была питательной средой для восстаний рабов.

Нам кажутся очевидными другие решения этой огромной социальной проблемы. Почему бы, к примеру, было не ввести более строгую экономию для несущественных статей расходов? Почему бы было не уделить большего внимания технологиям и приспособлениям, уменьшающим трудозатраты? Если бы римляне могли ответить, то, вероятно, сказали бы, что вековая привычка полагаться на изобилие рабской силы не способствует технической изобретательности.

Что же касается сокращения расходов, то ни один император не мог бы и на миг задержаться на подобной мысли. Главной опорой римского образа жизни были прекрасные города и крупные фамильные владения. И потому императоры продолжали жить на широкую ногу, ведь альтернатива у них была только одна — не жить вовсе. В любом случае мы не можем быть уверены, что экономия во внутренней жизни существенно помогла бы Риму справиться с огромными дополнительными расходами на военную оборону своей гигантской границы.

Но в большинстве сфер социальной активности стали проявляться косность мировоззрения и недостаток адаптивности. Растущие налоговые притязания на землю имели следствием снижение, хотя ни в коем случае не постоянное, производительности. Эпидемии чумы и военные потери еще больше сократили численность сельского населения, уже начинавшего находить привлекательность в альтернативе — массовом разбое. Документы четвертого века говорят об уменьшении площади обрабатываемых сельскохозяйственных земель по всему римскому миру, особенно в приграничных районах. Крупные землевладельцы видели происходящее и делали все, что могли, чтобы держать этот процесс под контролем. Иногда это им удавалось. Имперская администрация тоже это осознавала, но не могла найти единой замены политике заселения покинутых поместий и пополнения легионов за счет варварских кланов.

Именно здесь и кроются некоторые из тех материальных затруднений, которые в четвертом веке видоизменили и очертания, и саму природу Империи, хотя, разумеется, были и другие, и большинство из них уходило своими корнями в глубокое прошлое.

Что думали об этом римляне? Им была свойственна привычка к философским размышлениям, но не о себе, как о личностях, а об обществе и искусстве управления. Их всегда интересовала политическая форма, и появление новой силы, угрожавшей их Империи, только усилило это стремление к общим рассуждениям. Они осознавали, что их мир уже не был замкнутым грекоязычным Средиземноморьем, в котором жили их предки, и над которым довлели традиции Рима. Теперь это было нечто большее. Неотъемлемой частью в него вошли варвары — представители племен, не знавших ни греческого, ни латыни. И действительно, крупнейшие провинции, Италия, Испания и Галлия, уже начали отдаляться друг от друга, формируя различные языковые группы. Люди мыслили и осознавали себя как европейцы, но все еще именовали себя древним названием — римляне.

Иногда для описания того мира, в котором они жили, некоторые из них даже употребляли новое слово, Romania. Самосознание такого рода не было ни новым, ни неестественным, хотя иногда оно производит на историков именно такое впечатление. Но интерпретировать его непросто. Авторы сочинений, на которые мы опираемся, писали о том, что любили и ненавидели в накаленной атмосфере кризиса. Ожидать от них беспристрастности мы не вправе, да и не находим ее. Напротив, мы встречаемся с искажениями, распространявшимися, не в последнюю очередь, из-под пера по-настоящему великих людей, которыми ни в коем случае не был обделен четвертый век. Таким образом, на первый взгляд, существует два Рима: один, обветшавший материальный Рим, разложение которого завораживает воображение историка экономики; и другой — Рим умопостигаемый, который со всей живостью встает перед нами из строк памятников письменности. Задача историка заключается в том, чтобы удержать перед своим мысленным взором оба эти Рима и увидеть, что они суть одно.

По мере обострения физической угрозы римляне с растущей озабоченностью размышляли о своем культурном наследии. Оно было сложным и многосторонним. В него входил пласт религии — культ языческих богов, в условиях которого развивался древний мир; литературы набор классических произведений поэзии и прозы, от которых к нашему времени протянулись отдельные нити; и, наконец, пласт права, и об этом последнем необходимо сказать несколько больше, какой бы сложной ни была эта тема.

Юриспруденция была краеугольным камнем римского искусства управления. Оно ревностно оберегалось и адаптировалось как при республике, так и при Империи, примерно так же, как наше обычное право. Его толкователями были не узкие специалистызаконники, а образованные аристократы, которые никогда не упускали из виду истинной цели закона. Поэтому наиболее одаренные люди четвертого века считали право и науку о нем своим бесценным наследием. По выражению Гиббона, это был «общественный разум римлян». Задача сохранения этого наследия и даже сам технический процесс закрепления традиции в письменной форме неизбежно таили в себе опасность закоснения. Как и само общество, юриспруденция, подобно горной реке, проходящей через теснину, обуславливалась очертаниями своего русла. И все же на этом конечном этапе классическая юриспруденция не была чем-то, уцелевшим лишь случайно. Как и во все времена, она оставалась живым искусством. Тот самый век, который произвел на свет предшественника великих сводов законов Феодосия II и Юстиниана [2] Он сохранился в т. н. Ватиканских фрагментах. , дал жизнь и новому явлению — сличению римского права с законом Моисея. Более того, по всей Европе продолжалось преподавание в юридических школах, и, возможно, с неизмеримо большим постоянством, чем некогда предполагалось, и, как на Западе, так и на Востоке, правовую традицию по-прежнему берегли образованные люди, приученные любить юриспруденцию, как прекрасный цветок античности.