Джон Уоллес-Хедрилл - Варварский Запад. Раннее Средневековье

Социальная нестабильность оказалась не слишком благоприятной для существовавших в Империи языческих культов. Богов — а их было немало,— которых во дни побед римляне благословляли, теперь привлекали к ответу, как это часто случается с богами в тяжелые времена. Появлялись приверженцы и у других религиозных культов, в частности, все большую и большую силу набирало христианство. Разумеется, оно уже не было в положении новичка. Современные исследования склоняются к тому, что христианские общины стали создаваться на Западе раньше, чем это некогда считалось возможным. Но на рубеже четвертого века самые строгие приверженцы языческой традиции Рима взирали на христианство как на своего самого сильного врага и главный элемент социальной разобщенности, которую они стремились предотвратить [3] Нет оснований утверждать, что классическое язычество с неизбежностью двигалось в сторону христианства, например, в своих представлениях о жизни после смерти, иллюстрацией которым служат рельефы на саркофагах, или что сочетание христианства и классической культуры у таких великих людей как Лактанций и Пруденций говорит об их всеобъемлющем и неизбежном союзе. . Историк не может согласиться с их приговором в той форме, в которой он вынесен, как и безоговорочно принять христианское возражение, согласно которому христианство, будучи абсолютно чуждо стремления к уничтожению античности, сохраняло все то, что в ней было лучшего. Он увидит, что в обоих утверждениях есть своя доля правды, и поймет, что оба являются плодом глубокой личной убежденности.

Для того чтобы оценить преобладающую роль христианства в оказавшейся под угрозой Империи и понять, почему будущее Европы было тесно связано с его победой, нам нужно взглянуть на его отношения с Римом в более ранний период. Но сначала следует провести грань между тремя основными течениями христианской традиции. Одному из них — арианству — направлению христианства, которое исповедовали германские завоеватели Западной Империи, мы в дальнейшем уделим изрядную долю внимания и потому сейчас можем им пренебречь. Две другие — это западная (особенно та, что получила распространение в римской Африке) и восточная традиции.

Восточное христианство произросло на пересечении эллинистической и восточной культур. Оно кое-что почерпнуло из обеих — впрочем, достаточно для того, чтобы заставить некоторых утверждать, что при этом были потеряны из виду некоторые неудобные религиозные истины, связанные с пониманием истории. Древние христиане-римляне рассматривали Царство Бога на земле как символ Царствия Небесного и только во вторую очередь как историческую реальность, имеющую силу благодаря факту Воплощения и Воскресения. По этой

причине оказался уязвимым для критики величайший из восточных Отцов, Ориген Кесарийский. Один из его оппонентов, Порфирий, даже заявил, что, будучи христианином по образу жизни, он был эллином по своему религиозному мировоззрению и приспосабливал к толкованию Священного Писания неоплатонизм. Это, конечно же, грубое упрощение; Ориген был одним из немногих, чьи труды учили христиан не бояться языческой культуры; но в этом есть зерно правды. Другой житель Кесарии, Евсевий, в своих произведениях, оказавших глубокое влияние на императоров, возвел учение Оригена на новую ступень развития в качестве политической и социальной силы. Для Евсевия римский Император был Избранником, Давидом христианских пророчеств, а его Империя — Мессианским Царством. Подобные толкования дают больше поводов для объяснения перемены во взглядах на христианство самих императоров, эволюционировавших от яростной вражды, через периоды терпимости, к личному, а в конце концов и официальному признанию, чем размышления на тему, почему христианство овладело умами масс. Военное превосходство всегда приносит публичным политикам усиление власти и погоню за всем, что в состоянии повысить их личный престиж. Такого же рода был и неприкосновенный позднеримский империализм. Ориген и Евсевий дали возможность Императору Константину, после должного рассмотрения, приветствовать в лице христианства самый успешный из мистических культов, в котором сила Имени Христова совершала великие дела для Его рабов, обещая им благополучие в мире и победу на войне. Короче говоря, официальное христианство Константина и новой столицы, которую он основал на восточной оконечности своей Империи, было христианством «без детонатора». Август и Константин были совершенно разными Pontifex Maximus.

На Западе христианство пошло другим путем и встретилось с более жестоким врагом, поскольку Рим был исторической колыбелью классического язычества. На то, что современники вполне осознавали этот контраст, указывают некоторые памятные монеты, выпущенные по случаю открытия новой восточной столицы, Константинополя. На них мы видим бюсты персонифицированных Нового и Старого Рима. Новый Рим, женская фигура, держит на плече земной шар, уравновешенный Крестом Христовым. Древний Рим изображается в виде Волчицы с ее близнецами, над которыми нависает Пантеон языческого Рима. На некоторых монетах даже можно видеть пастухов, приближающихся к пещере близнецов, как будто наперекор пастухам Вифлеема.

Константин попытался превратить Древний Рим в престол нового имперского культа Христа, но проиграл. Запад был полон христиан, но только не Рим. Сенаторские семейства твердо стояли на своем и вытеснили его в Новый Рим, где он мог быть христианином сколько душе угодно. Политическим следствием этого стала окончательная изоляция Константина и его преемников от Рима — тенденция, уже получившая достаточное развитие за годы войны. В этот период Кельн, Сирмий, Милан и Антиохия нередко оказывались более удобными центрами, чем Рим; теперь к этому списку добавился Константинополь, древний Византии. Но в сфере религии победа сенаторов была еще более важной, поскольку она подчеркивала изоляцию Западной Европы не только от императоров, но, до некоторой степени, и от христианства имперского образца. Она открыла путь для более жесткого, но никак не нового влияния христианства Африки. И основным проводником этого влияния для латинского христианства должен был стать Рим, еще недавно столько же греческий, сколько и латинский город. Греческий перестал быть общим языком средиземноморского мира; не был им, если не считать образованных людей, и латинский.

И здесь мы встречаемся с самой значительной фигурой поздней античности, св. Августином, епископом Гиппонским и главой африканской церкви в начале пятого века. Он был детищем и приверженцем африканской или западно-христианской традиции. Несмотря на то, что Африка была сильно романизирована, это был мир, которому был чужд компромисс. Африканские христиане рано научились распознавать своих врагов, предавать проклятию еретиков и язычников и пожинать плоды мученичества, излюбленной пищи фанатизма. Они не щадили и не ждали пощады. И, что еще важнее для нашей темы, они видели то, чего иногда недоставало Константинополю: историческое значение Воплощения и Воскресения. Историческое понимание Нового Завета предполагало, что верующий получал покой после смерти, но не прежде нее. «Царство Мое не от мира сего».