Елена Первушина - Литературные герои на улицах Петербурга. Дома, события, адреса персонажей из любимых произведений русских писателей

Корней Чуковский писал: «Читая его пятистопные белые ямбы о Северном море, которые по своей классической образности единственные в нашей поэзии могут сравниться с пушкинскими, я вспоминаю тогдашний Сестрорецкий курорт с большим рестораном у самого берега и ту пузатую, допотопную моторную лодку, которую сдавал напрокат какой-то полуголый татуированный грек и в которую уселись, пройдя по дощатым мосткам, писатель Георгий Чулков (насколько помню), Зиновий Гржебин (художник, впоследствии издатель „Шиповника“) и неотразимо, неправдоподобно красивый, в широкой артистической шляпе, загорелый и стройный Блок.

В тот вечер он казался (на поверхностный взгляд) таким победоносно счастливым, в такой гармонии со всем окружающим, что меня и сейчас удивляют те гневные строки, которые написаны им под впечатлением этой поездки:

Я вспоминаю изображенный в тех же стихах длинный, протянутый в море, изогнутый мол, на котором действительно были нацарапаны всевозможные надписи, в том числе и те, что воспроизводятся в блоковском „Северном море“. Впоследствии я нередко причаливал к этому молу мою финскую шлюпку, приезжая в Сестрорецк из Куоккалы, и всякий раз вспоминал стихотворение Блока…».

А еще были Куоккала (ныне – Репино), Териоки (Зеленогорск), куда Блок ездил читать стихи на концертах, а Любовь Дмитриевна – играть в спектаклях для дачников, и – с другой стороны залива – Петергоф, Стрельна, Лигово, Царское Село… Казалось, что поэт мечтал вырваться из Петербурга, но не мог и не хотел покинуть его навсегда.

В поэме «Ночная фиалка» он пишет:

Стихи Блока проникнуты магией петербургских окраин, их тихой, потаенной жизнью, которая протекает рядом с людьми, но чужда им, а иногда даже враждебна. Это не парадный Петербург, а Петербург тайный, вырастающий из «чухонского болота», в котором бурлят подземные течения, таинственные силы природы, о которых так часто забываешь на проспектах и площадях большого города.

Блок – поэт-символист. Любимая девушка превращается у него стихах в Прекрасную даму, предмет поклонения средневековых рыцарей, в Царицу Небесную, в «величавую, вечную жену». И это очень сердило живую, насмешливую, амбициозную Любовь Дмитриевну, мечтавшую стать актрисой, чтобы мир полюбил именно ее, а не смутный возвышенный образ, отражение которого видел в ней Блок. «Я не могу больше оставаться с Вами в тех же дружеских отношениях, – писала она ему. – До сих пор я была в них совершенно искренна, даю Вам слово. Теперь, чтобы их поддерживать, я должна была бы начать притворяться. Мне вдруг совершенно неожиданно и безо всякого повода ни с Вашей, ни с моей стороны, стало ново – до чего мы чужды друг другу, до чего Вы меня не понимаете. Ведь Вы смотрите на меня как на какую-то отвлеченную идею; Вы навоображали обо мне всяких хороших вещей, и за этой фантастической фикцией, которая жила только в Вашем воображении, Вы меня, живого человека, с живой душой, и не заметили, проглядели…

Вы, кажется, даже любили – свою фантазию, свой философский идеал, а я все ждала, когда же Вы увидите меня, когда поймете, что мне нужно, чем я готова отвечать от всей души… Но Вы продолжали фантазировать и философствовать… Ведь я даже намекала Вам: „Надо осуществлять“… Вы отвечали фразой, которая отлично характеризует ваше отношение ко мне: „Мысль изреченная есть ложь“. Да, все было только мысль, фантазия, а не чувство хотя бы только дружбы. Я долго, искренне ждала хоть немного чувства от Вас, но, наконец, после нашего последнего разговора, возвратясь домой, я почувствовала, что в моей душе что-то вдруг оборвалось, умерло; почувствовала, что Ваше отношение ко мне теперь только возмущает все мое существо. Я живой человек и хочу им быть, хотя бы со всеми недостатками; когда же на меня смотрят как на какую-то отвлеченность, хотя бы и идеальнейшую, мне это невыносимо, оскорбительно, чуждо… Да, я вижу теперь, насколько мы с Вами чужды друг другу, что я Вам никогда не прощу то, что Вы со мной делали все это время – ведь Вы от жизни тянули меня на какие-то высоты, где мне холодно, страшно и… скучно!».

Хотя письмо это так и не было отправлено, Любовь Дмитриевна приводит его в своих мемуарах, добавляя при этом: «Прекрасная дама взбунтовалась! Ну, дорогой читатель, если вы ее осуждаете, я скажу вам наверно: вам не двадцать, вы все испытали в жизни и даже уже истрепаны ею, или никогда не чувствовали, как запевает торжественный гимн природе ваша расцветающая молодость».

Петербург оказался «покладистей»: ему не впервой было менять маски, и он с восторгом подчинялся фантазиям одаренного поэта.

Но Петербург со свойственным ему коварством заманил поэта в свой лабиринт, и вот уже тому начинает казаться, что он бродит здесь целую вечность и так и будет бродить бесконечно.