Андре Моруа - От Монтеня до Арагона

В чем обвиняет Дюамель цивилизацию машин? В том, что она убивает индивидуальную культуру, которая, по его мнению, есть единственная культура, и подменяет индивидуальное усилие, некогда породившее столько прекрасного, унифицированным пайком псевдокрасоты и псевдомысли. Заглянув однажды в кинотеатр на Бродвее, он пришел в ярость от «фальшивой роскоши этого всемирного дома терпимости», от «его фальшивой музыки, музыки консервных банок, настоящего музыкального фарша» и, наконец, от самого зрелища на экране, которое есть «времяпрепровождение для неграмотных, развлечение для идиотов, для убогих созданий, отупевших от труда и забот». Во время путешествия по стране он был поражен конформизмом — зачастую конформизмом нонконформизма, — который совершенно уничтожает, по мнению Дюамеля, свободу мысли. «Наши общественные институты не приспособлены для того, чтобы обеспечивать единообразие мысли; будь это иначе, нам не на что было бы надеяться». Он побывал на футбольных и бейсбольных матчах и пришел к выводу, что созерцание того, как бегают другие люди, — занятие столь же далекое от спорта, как слушание пластинок — от музицирования. Повсюду он видел рабов своих дел, своего автомобиля, своего благосостояния и страдал за них, за себя, за будущее мира. Где ты, сад Вальмондуа и маленький семейный оркестр?

Едва его гнев остыл, как Дюамель первым признал, что был несправедлив к Соединенным Штатам. И действительно, если бы он лучше узнал страну, он обнаружил бы неожиданные островки уединения, американские варианты вальмондуанского сада, семейного оркестра и массы вещей, которые он любит. Сухой закон, который так ему не нравился, к тому времени уже отменили…

Кроме всего прочего, Дюамель обвиняет массовые цивилизации в вульгарности. Он обращается к главе правительства (каким бы оно ни было) с требованием вернуть рекламу в рамки благопристойности и объективности. Он требует учредить Министерство Языка, которое контролировало бы употребление слов и вменяло в обязанность каждому правильное их использование, а также Министерство Шума, которое изгоняло бы из городов ненужные шумы. Он хочет создать Парк Тишины, где любитель одиноких раздумий был бы избавлен от визга и ора всех радиостанций мира. Он предлагает временное Прекращение Изобретений, так как скорость их появления за последнее столетие превысила скорость адаптации к ним человеческого организма. Пускай все это химеры — Дюамель не заблуждается на этот счет. Гипербола нужна ему лишь затем, чтобы привлечь, захватить внимание стадного читателя.

В «Письмах к патагонцу» он издевается над современными ораторами, которые сами не знают, что хотят сказать, и озабочены единственно тем, чтобы сохранить расположение публики, стремящейся не к тому, чтобы что-то узнать и понять, а исключительно к удовольствию. Такие речи не имеют ничего общего с искусством красноречия, это лишь «натиск, исступление, хрип, беспамятство». Он высмеивает и ученых, занятых саморекламой, мелочных, завистливых, не способных забыть о своей скромной персоне и углубиться в созерцание вечных предметов. Наконец, от. него достается всему «безумному, ничтожному, жалкому человечеству, которое ни из чего не извлекает уроков». А о прогрессе ему лучше вовсе не напоминать: «Восторженное почтение к слову «будущее» и к тому, что за ним стоит, должно быть поставлено в один ряд с самыми наивными теориями прошлого века».

Уж не Руссо ли это нашего времени? Может быть, он проповедует возврат к природе? Верит, что человек был рожден свободным и только индустриальная цивилизация заковала его в свои цепи? Ничего подобного. «Уж мы-то с вами определенно знаем, что идеи Жан-Жака были ошибочны, ибо до сих пор пожинаем то, что было им посеяно». Руссо говорил: «Никогда не забывайте, что плоды принадлежат всем, а земля — никому». — «Увы! Бедный Жан-Жак! — отвечает Дюамель. — Плоды принадлежат тем, кто их выращивает, а где это не так, там упадок и несправедливость». А в другом месте он говорит: «Искусство садоводства доказывает, что природой необходимо управлять. Сад, который хозяин предоставляет воле природы, перестает быть садом и возвращается к состоянию джунглей».

«Меня иногда обвиняют в том, что я руссоист, — пишет Дюамель. — Действительно, я предостерегал человечество против индустриальной цивилизации и ее последствий. Но я никогда не предлагал людям совсем отказаться от цивилизации — это было бы утопией, — я только призывал их критически относиться к ней… Поскольку в течение пятнадцати лет я выступаю прокурором на процессе цивилизации машин, мои далекие незнакомые друзья, вероятно, воображают меня этаким отшельником в шкуре, который пасет скот, питается молоком или промышляет охотой и рыбной ловлей. Если так, то мне придется разрушить этот пасторальный образ. Я пользуюсь машинами, как всякий человек нашего времени. Но при этом делаю все возможное, хотя порой это нелегко, чтобы оставаться хозяином этих машин, не превращаться в их смиренного слугу. У меня хватает благоразумия не презирать и не игнорировать их, что могло бы навлечь на меня их слепую месть. Я достаточно трезво воспринимаю их, чтобы никогда им не поклоняться и не ждать от них того, чего они не могут дать. И, хотя я прибегаю к их услугам, я знаю, что услуги эти — с душком, что добро, которое машины для нас делают, слишком часто оборачивается злом. Они освобождают нас от одной заботы и тут же взваливают на нас другую. Словом, я принимаю это как свершившийся факт, но я не из тех, кто, думая о судьбе человечества, строит свои надежды на груде этого железного лома…»

Дюамель никогда не проповедовал возврата к природе, однако он советовал тем, кто от нее далек, не давать себя завлечь фантомам цивилизации, которая в конечном счете должна состоять у людей на службе. Он напомнил человеку, что если он и ему подобные потеряют свою душу, то массу, которую они образуют, уже нельзя будет спасти.

«Довольно принижать моральную культуру, единственный залог мира и счастья, перед безответственным и непокорным демоном, который вселился в лаборатории… Нужно попытаться объяснить растерявшимся людям, что их счастье состоит не в том, чтобы преодолевать за час сто километров, подниматься в воздух на летательном аппарате или вести разговоры через океан, но в том, главным образом, чтобы обогатить свой ум прекрасной мыслью, получить радость от своей работы… Научную цивилизацию следует использовать как служанку, а не поклоняться ей как богине… Духовная культура есть одновременно выражение и результат усилия… Всякая цивилизация, которая направлена на то, чтобы уменьшить усилие, подрывает культуру…»

Истинная цивилизация есть состояние равновесия, чрезвычайно неустойчивого, и когда оно чудом устанавливается в мире, его ни в коем случае не следует нарушать. «Врачи, которым я обязан всем, что я знаю, привили мне благоговение перед равновесием. У них есть любимая аксиома, прекрасно выражающая их отношение к этому вопросу: Quieta non movere. Прежде всего не вредить, не нарушать равновесия, ибо, если маятник отклонился от вертикального положения, порой требуется немало усилий и времени, чтобы его в это положение привести снова». Отсюда и свойственное Дюамелю почтение к традиции. Когда читаешь его размышления на эту тему, вспоминается известное изречение одного британского государственного деятеля: «Если перемен можно избежать, значит, их избежать необходимо». В юности Дюамеля еще могли увлечь рассуждения о том, что история должна развиваться путем катастроф, в зрелом же возрасте он стал убежденным консерватором, но консерватором либеральным. «Традиция редко прельщает кипучие души, устремленные в будущее, ибо она скупа на обещания и подразумевает не слом и перестройку, а лишь сохранение уже существующего. Только имея за плечами жестокий опыт прожитых лет, можно понять, что посреди разрушительных толчков, сотрясающих мир, сохранять означает творить».