Андре Моруа - От Монтеня до Арагона

Не знаю, сохранит ли Сартр тоску по эффективности. Вполне возможно. В «Словах» он заявляет, что больше не узнает себя в авторе «Тошноты». «С тех пор я переменился. Я расскажу позднее, какие кислоты разъели прозрачный панцирь, который деформировал меня, как и когда я познакомился с насилием, обнаружил свое уродство — оно надолго стало моей негативной опорой, жженой известью, растворившей чудесное дитя, — какие причины заставили меня систематически мыслить наперекор себе, до такой степени наперекор, что чем сильнее досаждало мне мое собственное суждение, тем очевиднее была для меня его истинность. Иллюзия предназначения рассыпалась в прах: муки, искупление, бессмертие — все рухнуло, от здания, воздвигнутого мной, остались только руины, святой дух был настигнут мной в подвале и изгнан; атеизм — предприятие жестокое и требующее выдержки, думаю, что довел дело до конца. Я все вижу ясно, не занимаюсь самообманом, знаю свои задачи, наверняка достоин награды за гражданственность; вот уже десять лет, как я — человек, очнувшийся после тяжелого, горького и сладостного безумия: трудно прийти в себя, нельзя без смеха вспоминать свои заблуждения, не известно, что делать со своей жизнью».

Трансцендентальное кокетство, ибо он отлично знает, что сделает со своей жизнью: он расскажет ее и покажет, что именно из этого детства вышла его мораль, категорический отказ от лжи, от недобросовестности «порядочных людей». Именно потому, что он познакомился с этой недобросовестностью в юности — и у близких, и у себя самого, — он впоследствии сражался с нею так ожесточенно.

Сартр был философом прежде, чем стал романистом. Его романы, рассказы, пьесы — воплощение его философии. Именно она «задела» его современников. Идея, обеспечившая ему славу, состояла в слиянии литературы и философии. Он всегда считал, что в каждую данную эпоху существует лишь одна живая философия — та, которая выражает движение общества в целом. Так во времена, когда крупные хищники французской аристократии вынуждены были покориться юной монархии, Декарт объяснил, каковы в ее представлении доблести, по сей день сохраняющие для нас жизнь в трагедиях Корнеля. Так романтизм Шлегеля [856] Шлегель Фридрих фон (1772–1829) — немецкий писатель и философ, один из основоположников романтизма. одарил самосознанием аморфную Германию. Так Бергсон породил Пруста. Теория непрерывно оплодотворяет литературу. Именно эту роль сыграл экзистенциализм в середине XX века.

У идеологии экзистенциализма два источника. Первый — Кьеркегор, датский религиозный мыслитель, который расчистил в философии место для живого индивида. Человек не может быть сведен к системе понятий. «Философ строит дворец идей, а живет в лачуге», в лачуге, которая — он сам. Бытие каждого в его соотнесенности с другими и с богом — именно это Кьеркегор именует существованием. Существование представляется ему трагичным, проникнутым тоскливым страхом и сотрясаемым дрожью. Второй источник — феноменология Гуссерля, который изучает, каким образом факты проявляются в сознании. То, что мы именуем «миром», не может быть ничем иным, кроме этих феноменов. «Современная мысль совершила большой шаг вперед, сведя существующее к ряду операций, которые его проявляют».

Что знаем мы о внешнем мире? Ничего, кроме того, что сознаем. С другой стороны, сознание — это всегда сознание чего-то. «Подлинный внутренний мир — это подлинный внешний мир». Не существует дуализма духа и материи. «Вещь в себе» существует, только объективированная сознанием. Сознание же существует «для себя». Вещи присуще быть тем, что она есть, слепой и инертной. Сознание видит себя: оно способно отрываться от своего прошлого и проецировать себя в будущее — оно свободно. В этом ядро экзистенциализма. Экзистенциализм — философия свободы, которая исходит из человеческой воли как первоосновы. «Человек приговорен быть свободным». Пока нас формируют другие, мы признаем их ценности. Но как только мы создадим свои собственные ценности, мы несем за них полную ответственность. «Как только свобода зажжет свой маяк в сердце человека, боги теряют свою власть над ним».

Человек — существо, чье существование предшествует сущности. Стул — некая сущность в уме столяра еще до того, как этот стул обретет существование. А человек? Кто может смоделировать его, исходя из определенной сущности? Бог? Сартр не верит в существование бога. «Бог умер», — сказал Ницше. Что до Сартра, то от своей верующей семьи он бога получил. «Не пустив корней в моем сердце, он некоторое время прозябал там, лотом зачах. Теперь, когда меня спрашивают о нем, я добродушно посмеиваюсь, как старый волокита, встретивший былую красавицу: «Пятьдесят лет тому назад, не будь этого недоразумения, ошибки, нелепой случайности, которая отдалила нас друг от друга, у нас мог бы быть роман».

Вправе ли мы делать ставку на свободу человека в то время, как вся наша наука опирается на детерминизм и веру в законы природы? Да, ибо детерминизм — только рабочая гипотеза, полезная для ученых. Он не может навязать себя сознанию, которое само навязывает его вещам. Реальность — тут, но ее реальность для меня зависит от того, как я ее реализую. Свобода человека — абсолютна. Скажут, что существует психологический детерминизм; что можно взвесить мотивы, что я, к примеру, прекращаю борьбу, потому что она безнадежна; я прекращаю восхождение в гору, потому что смеркается, потому что мое сердце колотится слишком быстро. «В конечном итоге весь этот анализ мотивов приводит к тому, что я отказываюсь, потому что решил отказаться».

Разумеется, эта свобода отнюдь не подразумевает, что каждый волен делать что угодно. Мы существуем и хотим чего-то в конкретной ситуации, которая нам дана. Я не могу стать английским королем; не могу стать профессором, если неграмотен; не могу пробежать стометровку за десять секунд, если хил. Человек — это его проект, иными словами, то, чем он хочет быть, но каждый строит свой проект, учитывая свою ситуацию. Может ли он не признавать своей ситуации? Да, но тем самым он обрекает себя на неосуществимость проекта. Попытаться остановить машину на полной скорости, бросившись под колеса, — значит не понимать ситуации. «Ангажированность» — фактическое положение вещей. Каждый из нас ангажирован своими поступками. Те, кто утверждает, что не желает ангажироваться, уже тем самым ангажируются, ибо отказ — это поступок. Если писатель выбирает легковесность, эта легковесность все равно ангажирует его.

Какова бы ни была наша ситуация, у нас остается в значительной мере свобода выбора. Пролетарий обусловлен своей классовой принадлежностью, но «он сам, свободно, решает, каков смысл социального положения его самого и его товарищей». Инвалид обусловлен своей инвалидностью, однако от него зависит сделать ее нестерпимой, унизительной или, напротив, рассматривать как предмет гордости, источник нравственной силы. «Я сам себя избираю не в моем бытии, но в том, как я его переживаю». Наше прошлое было тем, чем оно было; но в зависимости от нашего к нему отношения мы можем изменить его воздействие на настоящее. Речь идет о том, чтобы изобрести спасение. Игра еще не сыграна. Она будет сыграна только тогда, когда наступит смерть — смерть превращает нас в предмет, который беззащитен от взглядов других. Отсюда видно, что экзистенциализм несправедливо считать учением полностью пессимистическим. Он оставляет всем и каждому определенную надежду, возможность желать.