Андре Моруа - От Монтеня до Арагона

Прошло пятнадцать лет, и она не устарела. Она сохраняет свою силу, свой смысл, свою актуальность. Чтобы расширить границы женской доли, кое-что было сделано в плане законодательном. Многое еще предстоит сделать в плане эмоциональном. Разумеется, равенство полов не станет их тождественностью. Освободить женщину — значит отказаться от того, чтобы ограничивать ее рамками взаимоотношений с мужчиной, но не значит отрицать их… Взаимно признавая друг друга субъектом, каждый тем не менее останется для другого «другим»… Волнующие нас слова: давать, завоевывать, соединяться — сохранят свой смысл. Напротив, «именно с упразднением рабства одной половины человеческого рода и всей заключенной в нем системы лицемерия… семейная чета и обретет свое подлинное лицо».

Три тома автобиографии Симоны де Бовуар имели огромный успех. «Но если буржуазия меня хорошо принимает, — говорит она, — мне становится не по себе… слишком многие читательницы узнавали в «Мемуарах остепенившейся девушки» картину знакомой им среды, но не интересовались усилием, которого мне стоило бегство из нее». Не думаю, чтобы это было полностью справедливо, поскольку книги «Зрелость» и «Сила вещей», рисующие среду, мало знакомую читателям из буржуазных кругов, ожидал такой же прием. Нет, эти книги вызывают интерес потому, что они кажутся правдивыми.

«Очень тихая смерть» — тяжелый рассказ о предсмертных днях мадам де Бовуар-матери, вызвал замешательство и в то же время уважение; замешательство, поскольку речь все-таки идет о смерти матери, уважение, поскольку рассказ этот красивый, искренний, и честный. «Наверное, ей было не очень приятно, — писала критик Матье Галей, — излагать свои раздумья об умирающей матери: «Ты внушаешь мне страх».

По поводу автобиографических книг Симона де Бовуар, высказываясь, возражает сама себе. «Моя биография, — говорит она, — перекликается с биографиями моих героев. В ней можно найти эпизоды из моих романов, но в ином освещении и перенесенные в другое место. Однако кто станет сетовать на это? Напротив, я нахожу увлекательным определять разницу между сырьем, предоставленным жизнью, и материалом романа». Тот, кого интересует алхимия романиста, стремится понять, как реальная личность Ольга стала персонажем Ксавьер. «Ольга вдохновляла меня на создание образа Ксавьер в той же мере, в какой я ее систематически искажала». Так Шарль Хаас, становясь Сваном, приобретает вкус и склонность к страданию, бесконечно превосходящие его реальные черты в мирской жизни. Симона де Бовуар не претендует на то, чтобы ее биография считалась произведением искусства. «Это слово, — говорит она, — наводит меня на мысль о статуе, скучающей в городском саду… Не произведение искусства, но моя жизнь в ее порывах, ее невзгодах, ее потрясениях». Она написала то, что хотела.

«Я старалась быть беспристрастной… Я объективна, разумеется в той мере, в какой моя объективность передает мои мысли». Иными словами, эта объективность завуалирована субъективностью мнений, неприятий и тревог автора… «Надо учиться, — говорил нам Ален, — любить самое разное». Нельзя добиться того, чтобы люди были лишены пристрастий. Каждый судит о рынке по тому, что он там нашел. Мысли, темперамент формирует опыт. Каждый писатель мыслит «сообразно ситуации». Мы должны смириться с тем, что мысли людей, переживших другую жизнь и другие конфликты, отличаются от наших. Симона де Бовуар не Вирджиния Вулф; одна порвала со своей средой, другая любила ее. Но оба свидетельских показания звучат убедительно.

Из всех современных писателей у него, пожалуй, самая поразительная литературная судьба. Совсем еще молодым он стал не «властителем дум» (это выражение вызывало у него смех), но живым зеркалом целого поколения. Читатели за рубежом приняли его так благосклонно, что он получил Нобелевскую премию в возрасте, когда другие тщетно мечтают о Гонкуровской [870] Камю стал лауреатом Нобелевской премии в 1957 г. . Мне вспоминается, как в 1946 году, когда я объехал обе Америки, все студенты расспрашивали меня о Сартре и Камю. На какой же багаж опиралась эта всемирная известность? Небольшой роман «Посторонний», пьеса «Калигула» и несколько эссе, в том числе и «Миф о Сизифе». Но в чем же тогда причина? Да в том, что Камю выразил смутные догадки молодежи военного и послевоенного времени.

Альбер Камю родился в Алжире. Человек солнца и радости, он ребенком столкнулся с нищетой, подростком — с войной. Из раздумий его юности вышел «Миф о Сизифе», навечно осужденном богами вкатывать на вершину горы обломок утеса, откуда эта глыба, в силу собственной тяжести, снова скатывалась вниз. Этот миф — символ человеческой жизни. Что делаем мы на земле, если не безнадежную работу? Когда нам удается с невероятным трудом поднять камень на вершину, болезнь или война снова обрушивают его к подножию, и, что бы там ни было, жизнь все равно кончается смертью, завершающим падением. Осознать бессмысленность этой суеты — значит обнаружить абсурдность человеческого удела. В этом мире, где нет надежды, нет иллюзий, человек чувствует себя «посторонним».

Где же выход? Самоубийство? Надежда пережить себя благодаря своим делам, своим творениям? Нет. В момент, когда я произношу эти слова, тень Камю заставляет меня осязаемо почувствовать, что я зажат между стенами абсурда. Да, к чему писать? Зачем эти отчаянные усилия, если я обречен все равно завтра умереть? Ради славы? Она сомнительна, и, если случайно переживет меня, я об этом все равно не узнаю. Самый тип общества, которому могут быть интересны произведения такого рода, преходящ, он исчезнет, как исчезнет когда-нибудь и сама Земля. Так зачем же? Мы с детства живем будущим. «Завтра… Позднее… Вырастешь — узнаешь». Но завтра — это могила. В один прекрасный день человек осознает, что обманут, и возмущение, которое его при этом охватывает, и есть абсурд.

Что же предлагает нам Камю? Дитя солнца, он не приемлет отчаяния. Будущего не существует? Пусть так, насладимся настоящим. Стать спортсменом или поэтом, или тем и другим одновременно. Идеал человека абсурда — упоение сиюминутностью. Сизиф сознает свой тягостный удел, и в этой ясности сознания — залог его победы. Здесь Камю сходится с Паскалем. Величие человека в знании, что он — смертен. Величие Сизифа в знании, что камень неизбежно скатится вниз. И это знание превращает судьбу в дело рук человеческих, которое и должно быть улажено между людьми.