Андре Моруа - От Монтеня до Арагона

На пятый вечер он открывает маркизе глаза: наш мир еще обширней. Неподвижные звезды — это такие же солнца. И у каждой, возможно, свои планеты. Молочный путь (наш Млечный путь) — это пыль мирозданий. От бесконечности у маркизы кружится голова. «Вселенная так велика, что я теряюсь в ней… Я теперь вижу Землю столь ужасно маленькой, что ничто уже меня не прельщает». Миры рождаются и гибнут. Почему тогда и наш не погибнет? Здесь Фонтенель рассказывает очаровательную басню, которая одна могла бы его прославить. «На нашей памяти, — говорят розы, — никто не видел смерти садовника». И все же садовники смертны. Быть может, и планеты тоже. «Не так легко быть вечным». Но в этом Фонтенель не видит причин для отчаяния. Жизнь это одно, вечность — другое. Работа и любовь сохраняют свою цену вплоть до края этой черной пропасти. «Другие вселенные делают ваш мир маленьким, но они не в силах обезобразить ни ваши прекрасные глаза, ни ваш прекрасный рот», — говорит философ маркизе.

Вывод напоминает финал «Кандида». «Надо возделывать наши чувства и наши умы». Это принцип Фонтенеля. Другими словами: «Надо возделывать свой сад». Но во Франции всегда опасно, выбрав серьезный предмет, не быть благопристойно-скучным. Вольтер, хотя и был младше, укорял Фонтенеля:

В «Микромегасе» Вольтер сатирически изобразил Фонтенеля под видом «секретаря Сатурнийской академии, который, правда, ничего не изобрел, но зато очень хорошо излагал суть чужих изобретений». Микромегас говорит этому карлику с Сатурна: «Надо признать, что природа очень многообразна. — Да, — сказал сатурниец, — природа — это клумба, чьи цветы… — Бросьте вы вашу клумбу, — прервал его Микромегас. — Природа, — снова начал секретарь, — это сборище блондинок и брюнеток, чьи уборы… — Какое мне дело до ваших брюнеток! Природа — это природа. Зачем искать для нее сравнений? — Чтобы доставить вам удовольствие», — ответил секретарь [99] Вольтер. Философские повести. М., «Художественная литература», 1978, с. 122–123. .

Признаемся вслед за самим Фонтенелем, что он действительно любит «доставлять удовольствие». Но тогда ему еще не было тридцати; в «Похвальных словах» ученым, написанных позже, уже нет никаких следов салонного стиля. И все же необходимо уяснить, что «Беседы» — книга серьезная и глубокая. Конечно, сведения по астрономии, которые автор преподает маркизе, весьма элементарны. Но для читательниц того времени это было ново. Идеи Галилея и Кеплера [100] Кеплер Иоганн (1571–1630) — немецкий астроном; сформулировал законы движения планет Солнечной системы. еще не проникли глубоко в умы людей. А так ли твердо знают наши современники все эти вещи? Во всяком случае, им не довелось услышать их в столь ясном изложении.

Добавим, что отступления, внешне фривольные, нужны были Фонтенелю для защиты от цензоров. «Фривольность — состояние неуправляемое». Болтовня попахивала ересью. На деле философия «Бесед» намного смелее вольтеровской. Ведь тот, разбирая механизм, никогда не упускал случая похвалить часовщика. У Фонтенеля более задиристый ум. В двух памфлетах «Происхождение мифов» и «История оракулов» он напоминает, что народы во все времена сочиняли басни и баюкали себя химерами. Однако «люди столь похожи, что нет народа, чьи глупости не заставили бы нас волноваться». Он спешит добавить с наигранной серьезностью, что все иначе у избранного народа, по особой воле провидения просвещенного лучами истинной философии. Но ни Боссюэ, ни Расина не могли провести подобные ужимки.

По мнению Фонтенеля, наука, по существу, возможна только при отделении, после акта творения, мира от бога. Он нигде не говорит об этом прямо, но как ученый мог бы формулировать законы, если бы Всемогущий постоянно менял их? Наука предполагает одновременно существование бога-геометра, который «создал мир, рассчитав его», и постоянного мира, который никакой злой дух не может изменить во время наших наблюдений. Но распространяются они на бесконечно малую область вселенной. Наше знание гуманитарно, оно создано по масштабам человека. Наши идеи зависят от нашего телосложения. Истина познаваема на этом крохотном шарике, крутящемся, неизвестно почему, в бесконечном пространстве; все ошибочно за этим пределом. Это абсолютный релятивизм, оправдывающий полную веротерпимость, и Фонтенель действительно веротерпим в тот век, когда добродетелью считалась нетерпимость. В «Похвальном слове Ньютону» он довольно смело пишет: «Хотя он был привержен англиканской вере, он никогда не преследовал отступников, дабы вернуть их в лоно церкви. Он судил людей по нравам их, и для него истинными отступниками были развратники и злодеи».

После «Бесед» надо целиком прочитать «Похвальное слово Ньютону»: во-первых, потому, что здесь Фонтенель, убежденный картезианец, сохраняет строгое равновесие между двумя великими людьми, во-вторых, потому, что в этом тексте находится самое поразительное из всех фонтенелевских предсказаний. «Если послать ядро с высоты, уравновешивающей силу притяжения, то оно опишет не параболу, а эллипс, одним из центров которого будет центр Земли, т. е. сделает то же, что и Луна». Это описание искусственного спутника, вторая ступень которого, выведенная ракетой, и есть пушечное ядро, посланное с этой высоты.

Мы видим, что картезианство Фонтенеля отнюдь не сковывало свободу его ума. И в этом тоже он следовал урокам Декарта, учившего презрению к авторитетам. От своего наставника он сохранил в первую очередь манеру рассуждений и «особый стиль мысли». Он верит в силу разума, но не считает его единственной силой. «Если бы разум повелевал Землей, на ней бы ничего не происходило». Не разум управляет миром, а тайные силы, страсти, предрассудки. Со спокойным любопытством, без предвзятости наблюдает Фонтенель за их игрой; сам он стремится, как говорил его учитель, «не считать ничего истиной, не убедившись в этом твердо».

Плохо знали его те, кто обвинял в абсолютном скептицизме. «Он строго придерживался нескольких основных принципов, особой дисциплины ума, своего рода приверженности ясности». Да, конечно, он скептически относился к значению человека в мире. Но удел человеческий он принимал со спокойствием. В этом он оставался классиком великого века Мольера; поэтому он классик и нашей романтической эпохи, бегущей от своей реальности, всегда готовой принять истину из рук посторонних авторитетов. Однако из всех философов своего времени он лучше всех предвидел великие открытия нашего.

Фонтенель думал, что однажды все науки создадут одну единую систему, возможно математическую. В этом он предвосхитил Эйнштейна. Он добавлял, что надо опасаться строить априори универсальные системы, искажающие объективно наблюдаемые факты. В этом он предвосхитил Клода Бернара [101] Бернар Клод (1813–1878) — физиолог; сыграл большую роль в выработке методологии экспериментальных наук. . Никакой другой мыслитель не применял лучше него метод научного сомнения. В этом он схож с Аленом. Что бы ни говорили его недруги, Фонтенель был не столько запоздалый остроумец, сколько рано созревший великий ум. «Беседы», книга его молодости, сейчас так же молода, как в тот день 1686 года, когда в Париже вдова Блажар напечатала по королевской привилегии первое издание.