Юрий Андреев - Цена свободы и гармонии. Несколько штрихов к портрету греческой цивилизации

Даже в пору высочайшего расцвета их цивилизации (VI—V вв. до н. э.) духовный мир греков не был однозначно светлым и радостным. Художественная гармония, так сильно пленяющая нас в классическом греческом искусстве, архитектуре, поэзии и философии, конечно, не может считаться абсолютно точным слепком душевного состояния создателей всех эти бессмертных творений человеческого духа. Если не во всех, то, вероятно, в очень многих случаях она, как раз напротив, могла служить прикрытием и своего рода компенсацией той глубокой внутренней дисгармонии, которая таилась в душе эллина даже и в самые блестящие периоды истории Греции. По всей видимости, эллинский дух никогда не был таким спокойным, безмятежно ясным и величавым, каким склонны были его себе представлять почитатели классической древности во времена Винкельмана, Шиллера и Гете, судившие о нем главным образом по известным в ту пору творениям великих греческих ваятелей и зодчих. В действительности его постоянно раздирали жестокие внутренние противоречия, порождаемые противоборством разнонаправленных страстей, эмоций и инстинктов. Эта внутренняя борьба непрерывно будоражила греческую душу, то наполняя ее беспечной радостью бытия и восторгом перед красотой окружающего мира, то повергая в бездны глубочайшего отчаяния и пессимизма.

Для того чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить искусство архаической эпохи, насквозь пронизанное светом и радостью и благодаря этому воспринимаемое как какой-то непрерывный праздник жизни, как наглядное воплощение естественного оптимизма и душевного здоровья только что пробудившегося от вековой спячки молодого этноса, с целым хором стонов и проклятий, жалоб на быстротечность и тягостность жизни, на несправедливость судьбы и богов, который доносится до нас из уцелевших произведений поэтов-современников той же эпохи стремительного подъема и расцвета греческой цивилизации. Их общее настроение прекрасно выразил Феогнид Мегарский в такой щемящей душу элегии:

Любопытно, что по мере приближения к периоду так называемого «пятидесятилетия» (между изгнанием персов из Греции и началом Пелопоннесской войны), обычно считающемуся кульминацией всей греческой истории, эта скорбная мелодия не только не утихает, а наоборот, становится все громче и достигает своего крещендо в потрясающих силой вложенного в них отчаяния трагических хорах Эсхила, Софокла и Еврипида.

Итак, мы стоим перед удивительным парадоксом: молодой, полный сил, стремительно развивающийся и неустанно расширяющий свое жизненное пространство этнос почему-то то и дело погружается в самую черную меланхолию и устами своих лучших поэтов оплакивает свою горькую участь. [163] Справедливости ради следует заметить, что далеко не вся греческая поэзия VII—V вв. до н. э. была пронизана теми же безысходно мрачными настроениями, что и только что процитированный отрывок из элегии Феогнида. Ноты отчаяния и скорби постоянно чередовались в ней с нотами неподдельного веселья и упоения жизнью. Многие стихи таких поэтов, как Архилох, Алкман, Алкей, Сапфо, Солон, Стесихор, Анакреонт, Пиндар и др., по своему жизнеутверждающему настроению вполне созвучны лучшим образцам греческой вазовой живописи и скульптуры той же эпохи. Нельзя забывать также и о том, что душераздирающие трагедии Эсхила и Софокла были обращены к тому же самому афинскому зрителю, который восторженно рукоплескал брызжущим весельем комедиям Аристофана и других комических поэтов V в. Впервые на эту странную двойственность греческого духа и греческой культуры обратил внимание и серьезно ею заинтересовался один из самых замечательных европейских философов второй половины XIX в. Фр. Ницше. Свои представления о главных движущих силах, участвовавших в процессе духовного развития греческой цивилизации, он воплотил в грандиозных символических образах Диониса и Аполлона. Между двумя этими полюсами: дионисийским безумием и хаосом и аполлонической просветленностью и гармонией, по мысли Ницше, проходила не только вся жизнь древнего эллина, но и вся история греческого народа. Из века в век его, как качающийся маятник, бросало из одной крайности в другую — от Аполлона к Дионису и от Диониса к Аполлону. По словам самого Ницше, которые мы находим в его известной книге «Рождение трагедии из духа музыки», он хотел показать своему читателю, «как дионисическое и аполлоническое начало во все новых и новых последовательных порождениях, взаимно побуждая друг друга, властвовали над эллинством; как из бронзового века с его битвами титанов и его суровой народной философией под властью аполлонического стремления к красоте развился гомеровский мир, как это «наивное» великолепие вновь было поглощено ворвавшимся потоком дионисизма и как в противовес этой новой власти поднялся аполлонизм, замкнувшись в непоколебимом величии дорического искусства и миропонимания».

С годами Ницше все более склонялся к мысли, что самыми блестящими своими достижениями греки были обязаны торжеству именно дионисийского начала, погрузившего их в пучину безумия и безысходного пессимизма. Выход из этого состояния и утверждение более разумного и оптимистичного взгляда на мир он парадоксальным образом связывал как раз с общим упадком греческой культуры. В своем послесловии к «Рождению трагедии», написанном много лет спустя после его выхода в свет, он ставил перед самим собой вопрос: «А что если греки именно в богатстве своей юности обладали волей к трагическому и были пессимистами? Что если именно безумие, употребляя слово Платона, принесло Элладе наибольшие благословения? И что если, с другой стороны и наоборот, греки именно во времена их распада и слабости становились все оптимистичнее, поверхностнее, все более заражались актерством, а также все пламеннее стремились к логике и логизированию мира, т. е. были в одно и то же время и «радостнее» и «научнее»? А что если назло всем «современным идеям и предрассудкам демократического вкуса победа оптимизма, выступившее вперед господство разумности, практический и теоретический утилитаризм, да и сама демократия, современная ему, — представляют, пожалуй, только симптом никнущей силы, приближающейся старости, физиологического утомления?» Разумеется, многое в этой серии риторических вопросов, на которые, по мысли автора, может быть дан только утвердительный ответ, вызывает протест и так или иначе может быть оспорено. Как было уже замечено (см. гл. 11), закоренелые пессимисты, да к тому же еще и склонные к безумию, какими Ницше представлял себе греков в самые лучшие времена их исторического существования, едва ли смогли бы выстоять в выпавшей на их долю тяжелой жизненной борьбе и создать ту высочайшую цивилизацию, которая навсегда обеспечила им одно из самых почетных мест в исторической «табели о рангах». Если попробовать найти наиболее адекватное словесное определение греческого мировосприятия в той его форме, которая может считаться наиболее характерной для всей первой половины пройденного греками исторического пути — от Гомера до Сократа, то это будет, вероятно, скорее трагический оптимизм, чем пессимизм в точном значении этого слова. Тем не менее темпераментно гиперболизированным суждениям великого немецкого философа нельзя отказать и в очень глубоком проникновении в самую суть греческой культуры, уже вступившей в фазу своего старческого упадка. Некоторые важные симптомы постигшего ее тяжелого недуга были подмечены им в высшей степени точно.