Николай Кедров - Лапти сталинизма

Подобная идейная и внутрикорпоративная поляризованность сохранялась в западном (прежде всего американском) научном сообществе вплоть до середины 1990-х годов. Каждая из сторон, отстаивая собственное видение советской истории, не прислушивалась к аргументам своих оппонентов. Пожалуй, первым, кому удалось выйти из тисков тоталитарно-ревизионистской историографической дилеммы, стал С. Коткин. Его книга «Магнитная гора. Сталинизм как цивилизация», посвященная истории Магнитогорска 1930-х годов, стала платформой для формирования нового исторического направления в изучении истории СССР [21] Kotkin S. Magnetic Mountain. Stalinism as a Civilization. Berkley, 1995. Похоже, что книга устроила обе враждующие стороны. В частности, один из наиболее авторитетных и последовательных сторонников «тоталитарного» подхода М. Малиа следующим образом отзывался об этой работе: «…на уровне глубокого синтеза Стивен Коткин показал, как крестьянерабочие, сформированные “сталинской цивилизацией” 30-х гг., действительно “заговорили по-большевистски”» (Малиа М. Советская история // Отечественная история. 1999. № 3. С. 139). Ш. Фицпатрик поставила книгу С. Коткина в один ряд со своей монографией «Повседневный сталинизм» (Fitzpatrick S. Cultural Revolution Revisited // Russian Review. Vol. 58. Apr. 1999. № 2. P. 206. . Расставляя эпистемологические акценты своего исследования, он писал во введении своей книги: «Взгляд, сосредоточенный на Магнитогорске, демонстрирует то, что отличительные особенности сталинизма лежат не в конструировании мамонта-государства посредством разрушения общества, а в создании вместе с таким государством нового общества, проявляющегося в отношениях собственности, социальной структуре, организации экономики, политической практике и языке» [22] Kotkin S. Magnetic Mountain. P. 2. . В такой логике снимались непреодолимые, казалось бы, противоречия тоталитарно-ревизионистских дебатов. Государство, по Коткину, создавало условия для формирования согласия общества (даже если такое согласие было вынужденным) по отношению к своей политике, положительной интеграции индивида в механизмы своего властвования. Советские люди, вынужденно или добровольно принимая эти условия, начинали сотрудничать с режимом, идентифицировать себя с теми или иными его аспектами, в конечном итоге становились его неотделимой частью, воплощая политику государства в своей повседневной жизни. Старый советский лозунг: «Государство — это мы», по сути стал idee-fixe, концептуальной и методологической предпосылкой работ Коткина [23] См.: Коткин С. Государство — это мы? Мемуары, архивы и кремленологи // Смена парадигм: современная русистика (Нестор. № 11). СПб., 2007. . Настоящая концептуальная рамка, как кажется, определила и приоритетный круг научных вопросов, на решении которых концентрируются Коткин и его последователи. (И. Халфин, Й. Хельбек, М. Стейнберг) [24] Халфин И. Из тьмы к свету: коммунистическая автобиография 1920-х годов // там же. С. 216–247; Halfin I. The Rape of the intelligentsia: A Proletarian Foundational Myth // Russian Review. Jan. 1997. Vol. 56. № 1. P. 90–109; Hellbeck J. Working, Struggling, Becoming: Stalin — Era Autobiographical Texts // Russian Review. Jul. 2001. Vol. 60. № 3. P. 340–359; Steinberg M. D. Stories and voices: History and Theory // Russian Review. Jul. 1996. Vol. 55. № 3. P. 347–354; Halfin I. Looking in to the Oppositionists Souls: Inquisition Communist Style // Russian Review. Jul. 2001. Vol. 60. № 3. P. 316–339; idem. Between Instinct and Mind: The Bolshevik View of the Proletarian Self // Slavic Review. Spring, 2003. Vol. 62. № 1. P. 34–40. . Этих авторов прежде всего интересуют, во-первых, механизмы коммуникации индивида и власти в сталинском СССР и, во-вторых, мир «субъективных значений» простого советского человека. Вследствие этого данное течение получило уже ставшее устойчивым в историографии определение «школа советской субъективности». Помимо отмеченного концептуального единства, указанных авторов отличает также значительное внимание к языку как инструменту для познания реалий изучаемой эпохи [25] О пересмотре «тоталитарной» парадигмы в зарубежной историографии см. также: За рамками тоталитаризма. Сравнительные исследования сталинизма и нацизма. М.: РОССПЭН, 2011. — Прим. ред. .

Отечественные специалисты, получив в 1990-е годы возможность свободно высказывать свои суждения о характере политического режима в СССР, прошли путь, сходный с их зарубежными коллегами. В 1990-е в российской исторической науке также сложились два направления, полярные по своим оценкам реалий советской истории, подобные западным «тоталитаристам» [26] См.: Бакунин А. В. История сталинского тоталитаризма. Кн. II. Апогей. Екатеринбург, 1997; Павлова И. В. Механизм власти и строительство сталинского социализма. Новосибирск, 2001. и «ревизионистам» [27] Соколов А. К. Курс советской истории. М., 1996; Жуков Ю. Н. Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933–1937 гг. М., 2003. . На рубеже 1990-х — 2000-х годов между этими двумя «лагерями» шла бурная полемика, в том числе и на страницах отечественных научных журналов [28] Павлова И. В. Современные западные историки о сталинской России 30-х годов (критика ревизионистского подхода) // Отечественная история. 1998. № 5; Игрицкий Ю. И. Еще раз по поводу «социальной истории» и «ревизионизма» в изучении сталинской России // Отечественная история. 1999. № 3; Олегина И. Н. Будем уходить от схематизма // там же; Щербань Н. В. Наука или политическая конъюнктура // гам же; Соколов А. К. Спасибо за науку // там же; Советское прошлое: поиски понимания // Отечественная история, 2000. № 4, 5; Павлова И. В. Власть и общество в 1930-е годы // Вопросы истории. 2001. № 10; Жуков Ю. Н. Репрессии и Конституция СССР 1936 г. // Вопросы истории. 2002. № 1; Павлова И. В. 1937: выборы как мистификация, террор как реальность // Вопросы истории. 2003. № 10. , при этом выдвигаемые обеими сторонами аргументы нередко заимствовались из работ зарубежных авторов. Из достаточно большого спектра литературы, посвященной истории 1930-х годов, тоталитарные и ревизионистские идеи, пожалуй, наиболее ясно кристаллизовались, соответственно, в монографии новосибирской исследовательницы И. В. Павловой и курсе лекций московского историка А. К. Соколова.

И. В. Павлова в своем анализе исходит из мысли, что для России, в отличие от стран Западной Европы, характерна «особая социокультурная роль власти». Поэтому основным инициатором всех масштабных исторических изменений в России выступает государство. В 1920-е годы, по ее мнению, сложился особый тип властвования — тоталитарное государство, основным способом действия которого выступали репрессии и нагнетание страха. Террор, считает И. В. Павлова, служил цели сохранения личной власти политического руководства СССР и мобилизации людских ресурсов для обеспечения политических проектов власти, что имело крайне негативные последствия — страна оказалась отброшена назад в своем развитии чуть ли не в эпоху Ивана Грозного [29] Павлова И. В. Механизм власти и строительство сталинского социализма. Новосибирск, 2001. . Противоположные суждения высказывает А. К. Соколов в своем «Курсе советской истории». Уже на первых страницах своей книги он постулирует тезис, что «содержание [курса. — Н. К .] лежит в русле социальной истории». По мнению автора, «сталинский» режим имел свои социальные подпорки, и большинство людей были искренне ему преданы. Вслед за западными «ревизионистами» А. К. Соколов доказывает слабость центральной власти в Советском Союзе, которая вынуждена была делегировать на места значительные полномочия. В наступившем в силу этого административном хаосе Кремль оказался не способен ни на что более как слабо откликаться на различные движения внутри общества. Этими движениями автор объясняет и коллективизацию, и репрессии 1930-х годов. Однако же в целом, по мысли А. К. Соколова, сталинский режим соответствовал задачам модернизации страны и становления в СССР индустриального общества [30] Соколов А. К. Курс советской истории. М., 1996. .