Лев Вершинин - Дорога без конца (без иллюстраций)

Нельзя сказать, что они проявили себя блестяще, наоборот, в стычках и сражениях их как раз били, но за упорство полагалась премия, и на борьбу с голодными и злыми тунисцами Мукрани пришлось перебросить более половины наличных сил, после чего наступление его войск захлебнулось и все успехи первого этапа войны сошли на нет. А после гибели главкома (он пал в бою с франко-тунисским отрядом 5 мая) и прибытия из метрополии, где с Коммуной наконец-то покончили, подкреплений, перелом стал очевиден. К июлю основные силы повстанцев были разбиты, марабуты Рахманийя, в том числе, и дедушка Хаддад, попали в плен, и хотя Ахмед Бу Мезраг, брат Мукрани затянул герилью аж до января, это уже была агония, хотя и очень громкая.

И до последнего дня, - то есть, до 20 января 1872, когда французы схватили Бу Мезрага, рядом с ними были тунисцы, сражавшиеся не очень умело, но очень отважно: «Многие из нас, - пишет майор Шарль Бюжо, - обязаны им жизнью, и они славные парни, хотя и то правда, что их отвагу подкармливает разрешение присваивать все, что приглянется в мятежных селениях». Впрочем, это уже детали. Главное, что дотации за участие в войне, не говоря уж о горах добра, привезенных фронтовиками домой, на какое-то время смягчили казавшуюся совсем безысходной ситуацию в Тунисе.

Вмешательство в алжирский конфликт окупило себя: Франция кое-что простила и кое о чем слегка походатайствовала. И тем не менее, судьба Хазнадара была решена. Созданная по инициативе Хайраддина и ходатайству Стамбула ревизионная комиссия вскрыла далеко не все, - архивы оказались изрядно подчищены, - но и того, что выяснилось, с головой хватало на процесс и пяток смертных приговоров по десятку статей. На чем и настаивал Хайраддин.

Однако не вышло. Мустафа-паша знал слишком многое и слишком о многих, чтобы заинтересованные лица допустили слушания. За «старого джентльмена, посвятившего всю жизнь трудам на благо Туниса и цивилизации» горой, призывая к «во имя гуманизма и лучшего, что есть в человеке, не верить клевете», встали парижские журналисты, лондонские парламентарии, римские министры, прусские банкиры и прочая, прочая, прочая, вплоть до Ассоциации корабелов Греции, - поэтому, в конце концов, на виселицу пошел некий Умар Тикейри, секретарь кабинета министров, объявленный виновником всех преступлений режима, а месье Хазнадар, собрав вещи, убыл на виллу в Марсель.

И тем не менее, сама отставка его, без положенного ордена и объятий бея, зато с повальным бегством из страны подельников рухнувшего дуба «приобрела характер настоящей революции», тем паче, что к власти на волне всеобщих ожиданий вернулись либералы-«младотунисцы» во главе с Хайраддином, имевшим до эмиграции репутацию человека, «безупречность которого неопорима», и ничуть ее не растерявшим.

Правда, за семь лет добровольного изгнания генерал изрядно изменился и растерял иллюзии. Он больше не грезил о «правах человека и гражданина», более того, удивил креативный класс категорическим отказом восстановить конституцию, за которую когда-то так страстно боролся. Теперь он полагал, что «для подлинно конституционного правопорядка нужны были по крайней мере две вещи: достаточно просвещенный правитель и достаточно просвещенный народ, которые понимали бы новые законы и выражали готовность действовать в соответствии с ними».

Если же, пояснял он, нет ни того, ни другого, а у нас в Тунисе ни того, ни другого нет, даже самая хорошая конституция, «напиши ее хоть сам месье Гюго», остается «салфеткой». А следовательно, подводил итог новый премьер, следует, «не пытаясь поймать Луну, решать посильные задачи», в первую очередь, для начала, построив хотя бы реальный просвещенный абсолютизм, где законы работают, а чиновники не превращают власть в кормушку. Хотя бы как в Турции, где Мидхату-паше, пусть со скрипом, но что-то же удается.

В общем-то, здраво. Без захлестов. И кое-что даже начало получаться. В самый короткий срок Хайраддин почистил аппарат, набрав туда образованных юношей со взором горящим, отменил продажу должностей, полностью перетрахал налоговую службу и даже заставил работать относительно честно местные управы. Как-то упорядочил и непростые отношения между помещиками и их пеонами, не посягая на святое, но точно определив соответствующим законом взаимные права и обязанности. Списал недоимки и начал раздавать в льготную аренду государственные имения. И в результате, к удивлению очень многих, сумел не только оживить торговлю, промышленность и почти мертвое сельское хозяйство, но и, не прибегая к займам, своими силами восстановить финансовую стабильность Туниса.

Вот только логическое развитие данной программы вело генерала к конфликту с иностранцами. Притом, что на их привилегии он, все понимая, не посягал, даже намек на замысел как-то ограничить режим «протекций», хоть сколько-то уравняв в правах местных и «понаехавших», а тем паче, попытка обсудить с консулами возможность хотя бы временного повышения пошлин на импорт, была встречена державами в штыки, - если раньше Хайраддина рассматривали, как либеральную, исповедующую «европейские ценности» альтернативу Хазнадару, то теперь в дипломатических депешах речь шла об «опасном авантюристе, склонном к анархическим экспериментам, угрожающим священным принципам свободы», и консулы умело настраивали против премьер-министра бея, разъясняя ему, что генерал, «нахватавшийся в Турции опасных идей», подумывает о республике. Это, конечно, был абсурд, но спьяну Мухаммед ас-Садок мог поверить решительно во что угодно, а трезв он бывал нечасто.

Безусловно, копать под премьера с его огромной популярностью было сложно, но капля камень точит, и сознавая это, Хайраддин сделал шаг, после которого ни о каком компромиссе с Европой не могло быть и речи. Исходя из формулы «вассалитет Туниса — гарантия его независимости», генерал поднял скользкий вопрос об отношениях Туниса с Портой, частью которой он, пусть чисто формально, но был. Иное дело, что как бы понарошку, и в самом Стамбуле давно уже согласились, что раз с воза упало, то пропало, но это уже было делом юристов, а юристы у премьера подобрались хорошие, и Хайраддину удалось выправить в Порте фирман, подтверждающий, что его страна по-прежнему входит в состав Османской империи. Естественно, на правах «широкой автономии».

Логика тут была проста: о близости генерала к Мидхату-паше, главе турецких либералов и в то время великому визирю Порты, знали все, и в статусе автономии одной из великих держав Тунис мог не пресмыкаться с другими великими державами. До какой-то степени, конечно, и все же. Однако даже мысль о возможности потерять хотя бы часть позиций в уже почти колонии, - а при восстановлении вассалитета это было неизбежно, - доводила до белого каления Париж, конфликта с которым турки не хотели, и потому на фирман никто не обращал внимания. А нужно было, чтобы обратили.