Константин Гапоненко - Как жили мы на Сахалине

Когда поезд втягивался в большой город между темными заборами, длинными складскими помещениями, грязными мастерскими, кучами металлического хлама и надолго останавливался на запасной колее, я пробирался между вагонами на вокзал и бродил по залу ожидания. Меня поражали громады зданий, высокие лепные потолки, гигантские люстры под ними, больших размеров картины. Залы похожи были стандартной мебелью и убранством, в глубине помещали либо репинских «Запорожцев», либо «Охотников на привале» Перова, или «Утро в сосновом бору» Шишкина, называемое иначе «Медведи на лесозаготовках». А самое видное место занимали картины о Сталине. Особое впечатление производило на меня «Утро нашей Родины». На переднем плане, представлявшем широкое поле, в задумчивой позе стоял Сталин, перекинув через руку летнее пальто. Восходящее солнце золотыми лучами освещало лик вождя, необъятные дали, где дымили фабрики и заводы, кипела созидательная работа. Я смотрел и думал: есть в жизни что-то такое важное, такое ценное, такое высокое, как этот запечатленный миг, что все остальное кажется никчемным мельтешением. Надо лишь отрешиться от мелочных забот, осознать важность великих устремлений, проникнуться ими, и тогда люди и сама жизнь станут другими — лучше, красивее.

Но пассажиры были безучастны и к картине, и ко всему убранству зала. Они сидели, лежали на скамьях, на вещах; спали, ели, иногда вели разговоры. Я уже заметил, что все эти люди на вокзалах и те, что ехали в эшелоне, и оставшиеся в селе сводили свой интерес к простому, обыденному: к хлебу, урожаям и засухам, ценам на яйца и молоко, коровам и сенокосам, грибам, орехам, овощам, одежде и обуви, деньгам, несправедливостям начальников, недостойным родственникам, детям, позабывшим родителей, родителям, бросившим детей, изменяющим мужьям и обиженным женам, деспотам-старикам и выжившим из ума старухам, ко всякой всячине, казавшейся мне житейским сором. Человек, венец творения, представлялся слишком приземленным, каким-то стреноженным, он то и дело спотыкался, словно пробирался сквозь терновники и овраги, упорно не желая выходить на тот простор, который видел вождь.

Мне казалось, что многие люди жили неправильно и от этого в мире было слишком много зла, подлости, обмана, жестокости, несправедливости, заносчивости, вражды.

«Почему люди не хотят жить правильно? — выковыривал вопросы мой глупый ум. — То ли они не понимают, то ли не хотят понять, что неразумно тратить жизнь на пустую суету или посвящать ее сотворению зла на земле, подлости, всему, что нам мешает. Однако не может быть, чтобы это составляло смысл и тайну человеческого существования. Наверное, люди все-таки знают о жизни что-то очень важное, но не выставляют напоказ, а берегут, как исповедь, как первое объяснение в любви. Их тайна требует уединения, настроения возвышенного, как вот перед этой картиной».

Чтение давно стало моей страстью, у книг я постоянно спрашивал: ради чего живет человек? Книги повествовали все больше о чем-то необычном: о приключениях, войнах, сражениях, революционных потрясениях, интригах, любовных страданиях. Как только заканчивались приключения — заканчивалась и книга. Разве что в конце писатель добавлял о своих героях: дальше они жили счастливо до самой смерти. Но меня интересовала именно та, счастливая полоса! Что же такое счастье?

Удивительно: все говорили о счастье, но никто не объяснял, что это такое. Я заглядывал даже в соответствующий том БСЭ, но составители многомудрой энциклопедии почему-то уклонились от объяснения этого слова. А в жизни счастье и вовсе терялось. В школе заставляли заучивать тысячи правил, формул, вдалбливали то, что в практике никогда не пригодится — суффиксальные образования в русском языке или кровеносную систему лягушки, но о главном предмете даже не упоминали.

Я рассуждал: не обойтись без химии, физики, эти предметы нужны сталеварам и электрикам, строителям кораблей и самолетов. Но ведь важнее всех такой предмет, который главенствовал бы над остальными, нужен был химикам и физикам, врачам и агрономам, поэтам и солдатам, пастухам и чиновникам — это предмет о том, как стать счастливым самому, сделать счастливыми родных, друзей, соседей, всех людей на земле. Но люди, так мне казалось, упорно не желали этого делать. Учителя с каким-то злым бессердечием налегали лишь на свои предметы; вот научись сначала решать алгебраические уравнения, разберись хорошенько в законе Ома, научись отличать свойства ромба от других геометрических фигур, тогда уж и будешь думать о счастье. Но стоило с грехом пополам освоить одно, как наваливалось другое, еще более сложное и совсем уж далекое от жизни. А когда на смену школьным годам приходила армейская служба, то там и думать нечего было о личном. Наблюдая жизнь воинских лагерей, расположенных за селом, я видел, в каком бешеном темпе мчалась служба. Трубачи поднимали солдат с рассветом, а отбой играли, когда день уже совсем угасал. В промежутке бегали, стреляли, прокалывали чучела штыком, метали учебные гранаты, совершали форсирование водных преград. Вечерами усталым бойцам показывали фильмы, в которых герои и героини, одетые в невиданные одежды, пели, танцевали, страдали, заламывали руки, произносили страстные речи, то есть делали то, чего в жизни никогда не делали и не говорили.

После армейской службы надо было выполнять и перевыполнять производственные планы, и снова говорили: подожди! Вот восстановим разрушенное войной хозяйство, вот построим Волжскую ГЭС, пророем канал между Волгой и Доном, соединим моря, посадим гигантские лесополосы, сотворим то-то и то- то — тогда уж! Человек как бы между делом обзаводился семьей, что еще больше осложняло его жизнь, так как надо было кормить детей, одевать-обувать их, и времени совсем не оставалось, чтобы задуматься над своей судьбой. Приходилось довольствоваться плакатным девизом: труд на благо народа и есть подлинное счастье.

Эту бесспорную истину подтачивали гадкие мыслишки. Во-первых, рассуждал я, если каждый человек в стране будет работать на благо народа, то кто же будет составлять сам народ? И если это так, то почему же, во-вторых, большинство людей вовсе не думают о всенародном благе? И все, кого я знал ранее, и обитатели нашего эшелона думают каждый о своем заработке, своем благополучии. Юношам и девушкам на увиденной мною даче вообще ни до чего не было дела. Очутившись посреди безразмерного пространства на вокзале Новосибирска, я с тревожным недоумением глядел на огромный муравейник, где люди, совершенно безразличные друг к другу, сновали, суетились, слонялись, сидели, лежали, жевали, не проявляя никаких признаков ко всеобщему благу. Я вдруг ощутил свою малость, страшное одиночество.