Константин Гапоненко - Как жили мы на Сахалине

— Поешь иди, Сережа!

Он взрывался:

— Уйди, камбала одноглазая!

Им овладевала такая тоска, что он готов был повеситься на дверной перекладине. Заглядывая шахматистам через плечо, ворчал:

— Дурацкая игра! Ломают мозги по два часа. Я б за это время три «хоря» загнал и десять «шуб» повесил.

Он уходил в свой угол, проглатывая пищу, валился на бок, но сон его не брал. Через полчаса он дозревал окончательно, усаживался за ящик, тасовал колоду.

— Гриша, Михалыч, Петро!

На чурбаке он вертелся, как на еже, проигравшим обещал «амнистию», божился, что станет сдержанным. Игроки сходились, и вновь на весь вагон раздавалось:

— Кодыря!

На одной из станций, где-то уже после Москвы, к нашему вагону подошел демобилизованный. Погоны он снял, но с обмундированием не расстался, фуражку с малиновым околышем сдвинул с форсом.

— Куда, славяне, путь держите?

— На Сахалин.

— Куда-куда?

Он боднул головой, будто его оглушили дубиной.

— Куда вас несет нелегкая? Я служил три года в Корсакове…

— В Корсакове!

Все кинулись к дверям, самые ловкие спрыгнули на землю.

— Все мы едем именно в Корсаков. Как там, браток? Что это за Корсаков такой и с чем его едят?

У парня с губ соскользнула кривая ухмылка.

— Скоро сами узнаете, что такое Корсаков, что такое цинга. Запоете по-блатному: «Сахалин, Сахалин, чудная планета! Девять месяцев зима, а остальное лето!». Или на мотив «Рябины»: «Как бы мне, дивчине, к берегу добраться, я б тогда не стала больше вербоваться…». Корсаков — город только по названию, а на самом деле это лагерь заключенных, разделенный на две зоны: в одной содержат мужиков, в другой — женщин. Поймают мужики бабу — заездят до смерти, если охрана не успеет отбить. Но уж если и мужик попадет в женскую зону, то кранты ему, все хозяйство оторвут. А вербованных загоняют в глухую тайгу да в шахты.

— Сергей, Сергей! — кинулась к татарину жена. — Ты слышал? Господи, куда мы едем? Что с нами будет?

У Сергея оказался один из самых напряженных моментов. Он шел на «костюм», то есть на «шубу» и «хоря» сразу. В этом случае партнер в игре не участвует, а противники стараются побить у ведущего ловленую карту. Сергей ходит осмотрительно, карты прячет в широких ладонях, он даже высовывает язык и пыхтит, как при тяжелой работе. Наконец, последняя карта выброшена, противники скисают, Сергей с торжеством хлопает в ладоши, вскакивает, вновь садится, послюнив, прихлопывает сверху «шубу», а «хоря» заколачивает ногой.

— Вот так! Вот так! Чтоб не отыгрались до самого Владивостока!

Под хорошее настроение жена наступает смелее.

— Ты слышал, Сергей?

У картежников не дрогнул ни один мускул. Сергей обрадовался:

— Ха-ха! Как приедем, сразу сдам тебя в мужскую зону, чтоб не мешала мне, а сам добровольцем пойду в женскую. Фрицев не боялся, в разведку ходил, а то я баб испугаюсь. Весь лагерь перепущу!

Вагон хохочет, обиженная женщина уходит в свой угол.

С нами едет Анна, полногрудая, широколицая женщина лет сорока. Она всегда улыбчива, доброжелательна, услужлива. Мужики ее пугают:

— Бабочка ты аппетитная, уж на тебя налетят, как мухи на мед.

— Дай-то бог! Страшней того не будет, что за войну пережила.

Константин. Никитич подводит итог:

— Один дурак наболтал, а двадцать уши развесили. Да что ж там — советской власти нет?

Скромные мужички на такие байки не реагируют. Сойдясь где- нибудь в уголке, они подолгу говорят о своих профессиях, с гордостью рассказывают о случаях своего трудового отличия.

— Вот тот дурачок пугает лагерями или тайгой. Да не боюсь я ничего, потому что мои рабочие руки везде нужны. К механизмам поставят — пожалуйста, в любом разберусь. Плотницкое дело знаю. Жена у меня — пекарь, а нет — так швея, не хуже столичной модистки платье сошьет, для того и швейную машинку везем. Хоть куда нас пошли — не пропадем. Пускай пугается тот, у кого животик. Интересно, куда везет свои соцнакопления деляга из соседнего вагона? Что будет делать его жена со своими белыми ручками?

На ту семью с удивлением взирал весь эшелон. Как когда-то господ узнавали по покрою платья, осанке, речи, прическе, походке, жестам, лицу, так в главе сразу же определили большую птицу. Он выделялся роскошной фигурой: рослый, упитанный, холеный, барственный. Во время остановок он отходил подальше и одиноко застывал в глубокой задумчивости. Жена его, такая же дородная барыня, и дочка, откормленный подросток, всегда стояли поодаль, должно быть, берегли его нелегкие думы. На него пальцем показывал наш сосед по нарам Иван Алексеевич, бывший прокурор.

— Такие негодяи портят нам жизнь больше, чем преступники. Видишь, Константин Никитич, на нем барственную печать тыловика? На нас шрамы да седины, а на нем ни единой царапины. Он родился захребетником и всю жизнь захребетником живет.

Про прокурора говорили, будто и сам он не без греха, позарился якобы на взятки ради своей второй жены, веселой вертлявой красавицы, за что и был изгнан со службы. Взгляд его из-под лохматых бровей был суров, высокая костистая фигура и громкий голос внушали робость. Но с нами он был добр, а свою гневную речь, отшлифованную в судоговорениях, обращал на барственного пассажира.

— Спасибо советской власти, что выперла его из трехкомнатной квартиры, где были ванна и теплый клозет. Теперь пусть посмотрит, как живет простои народ, на чьем горбу он в рай ехал. Вместо пуховой постели пусть помнёт бока на нарах да почувствует скученность, где крестьянка Горпина громко, без стеснения, повинуясь природному позыву, испускает внутренние газы, сосед храпит по-лошадиному и где особенно отвратителен запах чужого пота. Свой он не замечает, а чужой разит его наповал. А на стоянках у него нет прислуги, надо самому собирать хворост и щепки, чтоб сварить на костре хлебово. Да жрать с колена, слушая, как рядом чавкает мужик, а его баба сморкается в подол нижней рубахи. Эх, хорошо, что его загонят на лесосеку, там мы его перевоспитаем…

Константин Никитич с сомнением покачивал головой:

— Такие люди везде найдут щель. Залезет он в теплое местечко, как таракан, и сам черт ему не брат.

— Пусть только залезет. Я такую телегу на него накачу, что вылетит он оттуда, как пробка. Я всю его пакостную подноготную знаю.

Мне трудно было понять, почему в новую жизнь люди везли с собой застарелую вражду. Я не знал, в чем она, подумалось, что груз прошлого надо было сбросить, как изношенную одежду.

Между тем большинство из тех, кого я видел, за зримой простотой таили свои думы. Так и остались для нас загадкой отец и сын, похожие друг на друга как две капли воды, оба рослые, большерукие, носатые. Отца отличали лишь поседевшие волосы и редкие, но глубокие морщины. Они никогда нс встревали ни в какие разговоры, не примыкали ни к каким компаниям, между собой обменивались парой слов за день. Что было у них на душе, никто не знал.