Владимир Александров - Трудные годы советской биологии

Создавшаяся в биологии атмосфера грубого насилия и беспросветной лжи тяжелее всего сказалась на лучших людях. Страдали больше всего те, кто, обладая высокой нравственностью, чувством долга и тревожащей совестью, все же вынуждены были писать или произносить слова, антинаучная и вредоносная сущность которых была для них очевидна. Когда человек идет на физические страдания ради блага или спасения своих ближних, его поступок расценивается как акт самопожертвования, как высокий образец морального поведения. Но ведь иногда достичь таких же благородных целей можно лишь за счет отказа от своих убеждений, и честный человек, идущий на это, обрекает себя на моральные муки. Субъективно такой поступок может требовать не меньшего мужества и самоотречения. Однако он имеет совершенно иное общественное звучание, так как объективно аморален. Идущего на это можно и понять и простить, но подобный поступок не может служить примером поведения, так как аналогичные поступки совершаются и из самых низменных, шкурных побуждений людьми с молчащей совестью. Хотя человеческая психика легко залечивает уколы совести, у людей высокого морального склада до конца жизни оставались в душе незаживающей язвой последствия вынужденного отступничества. Те же, кто, несмотря ни на что, сохранил верность своим принципам, должны были дорого за это заплатить.

Пережитое за эти годы укоротило жизнь многим выдающимся биологам. Преждевременно ушли из жизни Н. К. Кольцов, Д. Н. Насонов, Л. А. Орбели и др.; Д. А. Сабинин покончил с собой. Чувство боли и глубокой обиды вызывала мысль о том, что советская биология в 20-х и 30-х годах в ряде разделов, в частности в генетике, цитологии, эволюционном учении, несомненно занимала одно из ведущих мест в мировой науке. А ведь одновременно с разрушением биологии в нашей стране физики, химики, техники на самом высоком уровне вели работы по овладению атомной энергией и по проникновению человека в космос. И все же среди уцелевших под обломками рухнувшей биологии нашлись ученые, которые, используя любую возможность в трудной, мужественной борьбе в конце концов очистили нашу науку от лысенковского наваждения.

В предыдущей части своих записок я стремился кратко описать основные события, приведшие к разгрому советской биологии и утвердившие гегемонию Лысенко, Лепешинской и Быкова в разных ее областях. При этом своим личным делам я почти не уделял внимания. В этой части записок я хочу рассказать о своей участи, поскольку она отражает тяжкий дух того времени и условия, в которых приходилось многим бороться за право заниматься наукой.

С начала 30-х годов, после окончания биологического отделения Ленинградского университета я со своим учителем Дмитрием Николаевичем Насоновым изучал реакции клеток на действие повреждающих агентов. Мы обнаружили, что разнообразные по своей природе повреждающие воздействия вызывают в клетках весьма сходные изменения. Мы их назвали паранекротическими. Однако эти сходные неспецифические признаки разных повреждений сочетаются со специфическими, характерными для действия каждого данного агента. По нашим данным, в основе ответа клеток на повреждение лежат так называемые денатурационные изменения клеточных белков. По ходу исследования мы разработали простые методы, позволяющие отличать здоровые клетки от поврежденных и погибших. Наши методы с успехом применялись многими исследователями для решения важных задач практической медицины. Эти исследования велись нами в нескольких учреждениях, основные — в Отделе общей морфологии Всесоюзного института экспериментальной медицины (ВИЭМ). Этот отдел организовал в 1932 г. наш крупнейший гистолог А. А. Заварзин. Отдел представлял собою мощный научный центр советской цитологии, гистологии и эмбриологии. В его состав входила лаборатория физиологии клетки, возглавляемая Насоновым, я был в ней старшим научным сотрудником. Исследования нашего направления велись также Насоновым и его сотрудниками в Ленинградском университете и мною в Государственном рентгенологическом, радиологическом и раковом институте, где я работал по совместительству. В то время мизерная зарплата научных работников заставляла многих ученых служить в нескольких учреждениях.

В 1940 г. нами была опубликована монография «Реакция живого вещества на внешние воздействия». В ней мы, подытожив работы собственной школы и мировой литературы, сформулировали теорию паранекроза и денатурационную теорию повреждения клеток.

Когда фашистская Германия обрушила на нашу страну свою военную мощь, мы с Насоновым вступили добровольцами в ряды Красной Армии. После некоторых перемещений мне удалось получить назначение фельдшером в санитарный взвод медсанбата 13-й стрелковой дивизии, оборонявшей Пулковские высоты, — самый близкий подступ немцев к Ленинграду. Командиром этого взвода был Насонов (так и на фронте мы сохранили расстановку сил мирного времени). У Насонова в походном мешке хранился журнал с протоколами наших последних предвоенных опытов, и мы говорили, что в любой момент можем сменить винтовку на перо. Летом 1942 г. Насонов был ранен, и я стал командиром взвода. В октябре 1942 г. в связи с распоряжением о снятии докторов наук и профессоров с линии огня нас отозвали в Москву, затем демобилизовали, так как мы были биологами, а не медиками.

В сентябре 1943 г. нам опять удалось соединиться для совместной работы в Москве в Институте цитологии, гистологии и эмбриологии АН СССР. Директором его был Г. К. Хрущов. В этом же году наша книга была удостоена Сталинской премии, что составляло 100 000 рублей (10 000 на современные деньги). Половину мы отдали в фонд обороны страны. Каждому досталось по 25 тысяч, и каждый на эти деньги мог приобрести на рынке 25 кг масла — целое состояние по тому времени. Кроме того, лауреатам полагался особый, более сытный паек. Но дело было не только в материальных благах. В то время лауреатов было еще очень мало, и поэтому звание лауреата было весьма престижно.

Кончилась война. В Ленинград возвращались из армии и из эвакуации сотрудники Отдела общей морфологии ВИЭМ и энергично брались за возобновление исследований, прерванных войной. К нашему большому горю, академик А. А. Заварзин в июле 1945 г. скончался. Руководителем Отдела стал Насонов, а в июне 1948 г. он занял и пост директора ВИЭМ. Я же возглавил в Отделе лабораторию цитологии и, кроме того, вернулся в Рентгеновский институт, где заведовал лабораторией экспериментальной гистологии. Развернулась напряженная работа, ведь столько времени было потеряно!

После фронта и эвакуации, после разгрома фашистских орд возвращение к науке было большим благом, она отвлекала от душевной боли по близким, унесенным войной. Битва же, которая разгоралась на биологическом фронте в связи со стремлением Лысенко завоевать монопольное положение для своей лжемичуринской лженауки, еще не касалась цитологии, гистологии, эмбриологии и не нарушала нашу работу. Мы уцелели даже после августовской сессии 1948 г., уничтожившей генетику и непосредственно связанные с ней разделы биологии, в том числе цитогенетику. Уцелели, но не надолго.