Владимир Александров - Трудные годы советской биологии

В январе 1948 г. я получил письмо от ученого секретаря Института цитологии, гистологии и эмбриологии АН СССР Л. В. Полежаева. В Трудах этого Института публиковалась моя научная статья. Полежаев просил меня пересмотреть список цитируемой литературы для изъятия из него части ссылок на зарубежных ученых, так как «…соотношение работ (цитируемых. — В. А. ) советских и зарубежных ученых недолжно быть таким, чтобы это могло свидетельствовать о низкопоклонстве перед иностранцами». Мне все же удалось отстоять список литературы, указав, в частности, в ответном письме, что «…проведенное мною сопоставление собственных данных с данными других авторов никаких оснований для обвинения в низкопоклонстве перед иностранными учеными не дает» . А вот профессора Г. В. Ясвоина редакция одного журнала заставила исключить из своей статьи ссылку на собственную работу, ранее опубликованную в зарубежном издании. Это не отдельные эпизоды. В газете «Культура и жизнь» (21 авг. 1948 г.) И. Сизов и Т. Зарубайло поносят ряд журналов АН СССР за публикацию статей, где авторы-генетики «раболепствуют пред реакционными буржуазными биологами». Так, в статье Б. Л. Астаурова даются ссылки на 87 авторов, из них 76 иностранцев, в статье Н. И. Шапиро на 71 автора — 53 иностранца, С. И. Алиханян ссылается на 63 иностранных авторов и всего лишь на 10 советских.

Борьба с космополитизмом широко развертывалась по исследовательским институтам и вузам. В апреле 1949 г. в Институте экспериментальной медицины про водится специальное заседание Ученого совета, где на повестке дня один вопрос — «О борьбе с космополитизмом и задачи Института экспериментальной медицины». В эти годы непомерно возросли проявления эйфории в различных областях нашей общественной жизни и, конечно, в науке. В статье «Биология» во втором издании БСЭ (1950) академик Опарин пишет: «Победоносное строительство социализма в Советском Союзе обусловило небывалый расцвет советской науки, в том числе и Биологии» (т. 5, с. 203). В статье «Наука» из трехтомного Энциклопедического словаря (1954) читаем: «Эксплуататорские отжившие и умирающие классы мешают свободному развитию науки…», «Советская наука… самая передовая в мире» (с. 469).

Попытки утверждать приоритет русских и советских авторов без всяких на то оснований принимали уродливые формы. Приведу лишь два примера. Общеизвестно, что создателем клеточной теории (1839) был немецкий физиолог и анатом Т. Шванн, широко использовавший работы немецкого ботаника М. Шлейдена. В 1946 г. с легкой руки Б. М. Козо-Полянского автором клеточной теории провозгласили П. Ф. Горянинова (1796–1865). Горянинов был широкообразованный врач-естествоиспытатель. Он написал более 80 работ по медицине, ботанике, зоологии, минералогии, однако эти работы к созданию клеточной теории никакого отношения не имели. И все же имя Горянинова как создателя или сосоздателя клеточной теории в течение ряда лет фигурировало в биологических учебниках, популярных брошюрах, в программах вузов и энциклопедических словарях. Так, П. В. Макаров (1951), широко эрудированный цитолог, прекрасно зная, что творит, просто писал: «Так П. Ф. Горяниновым была создана клеточная теория». Это было выгодно. Другой пример — кариокинетическое деление клетки, открытие которого на растениях начали приписывать И. Д. Чистякову, на животных — П. И. Перемежко, часто даже без упоминания истинных первооткрывателей — немецкого ботаника Э. Страсбургера и немецкого зоолога В. Флемминга.

Из-за языкового барьера открытия русских и советских исследователей нередко остаются неведомыми зарубежным ученым и честь открытия приписывается иностранным авторам. В этих случаях восстанавливать приоритет наших исследователей вполне справедливо. Однако фальсификация истории открытия лишь дискредитировала нашу науку.

Мичуринская биология и павловская физиология в больших или меньших масштабах, с большей или меньшей принудительной силой насаждалась в молодых социалистических странах. И здесь преследовались морганисты-менделисты, ломались планы исследовательских работ, в вузах и школах навязывалось преподавание мичуринской биологии. Переводились биологические учебники, написанные советскими мичуринцами, или издавались руководства, изготовленные на скорую руку собственными авторами.

В Чехословакии, на родине Грегора Менделя, внедряли лысенковскую генетику. В декабре 1952 г. в Либлицах, около Праги, состоялась конференция, посвященная неклеточным формам жизни. Конференцию открыл академик Малек, директор Центрального биологического института в Праге, речью о работах Лепешинской как о выдающихся достижениях передовой советской биологической науки. Затем последовала серия докладов чешских ученых, в которых подтверждались все самые дикие данные Лепешинской и ее сотрудников, а также данные Бошьяна, вплоть до образования клеток из кристаллов и превращения бактерии в дрожжевые клетки.

Не лучше обстояло дело и в Польше. Президент Польской Академии наук Ян Дембовский на первом заседании Президиума в 1952 г. в приветственной речи сказал, что польские ученые должны идти по стопам Лысенко и Лепешинской. Профессор Гаевский в статье о положении биологии в Польше писал:

«Лысенкоизм стал синонимом прогресса в науке, правильного применения диалектики и умелого сочетания научных исследований с практическим применением их в жизни. Одновременно те же печать, радио, учебники, научная и научно-популярная литература объявляли так называемую формальную генетику, развиваемую на Западе, синонимом развития идеалистических принципов в атмосфере загнивающего капитализма, синонимом совершенно бесплодных научных изысканий, не имеющих никакого значения для практики. Генетикам „формальным“ присваивались клички такого рода, как „лакеи Уолл-Стрита“, ярлык „вейсманиста“, „морганиста“ или сторонника Менделя был синонимом научной отсталости». «Такого рода воззрения царили у нас безраздельно в течение последних шести лет» (Проблемы ботаники. 1956. T.12. № 10).

В 1952 г. Болгарская Академия наук избирает Лысенко своим почетным членом; в 1959 г. этим же званием удостаивает его Чехословацкая Академия сельскохозяйственных наук.

Несмотря на презрительное, враждебное отношение к буржуазной науке, и Лысенко, и Лепешинская, и Бошьян проявляли большую заботу о пропаганде своих идей и достижений не только в социалистических, но и в капиталистических странах. Книга Бошьяна была переведена на польский, венгерский, французский языки. Книги Лепешинской издавались на румынском, польском, венгерском, чешском, немецком, английском, французском языках. Еще больше «космополитизированы» были труды Лысенко. Открытия лысенковцев докладывались на международных конгрессах и совещаниях. Особенно большую активность в этом отношении проявлял один из ближайших и наиболее невежественных сотрудников Лысенко И. Е. Глущенко. Его выступления за рубежом собирали огромную аудиторию, что он расценивал как интерес к достижениям советской биологии, о чем и сообщал в публикуемых им отчетах о зарубежных поездках. В действительности же причина была иная. Ее точно сформулировали шведские селекционеры Леван и Мюнцинг в журнале «Hereditas» (1951, т. 37). По поводу доклада Глущенко на ботаническом конгрессе в Стокгольме в 1950 г. они писали: «…большинство слушателей, присутствовавших на этом заседании, пришло не столько в надежде узнать новые факты или теории, но чтобы лично повидать и услышать лиц, отрицающих самые элементарные факты науки о наследственности. Химики, отрицающие существование молекул и атомов, несомненно собрали бы столь же многочисленную аудиторию, если бы стали высказывать такие взгляды на Международном химическом конгрессе» (цит. по рукописи В. П. Эфроимсона «Компрометация науки вместо пропаганды мичуринского учения»).