Пьер Бриан - Дарий в тени Александра

Задавалось множество вопросов относительно влияния, которое эта история могла оказать На репутацию Александра. Страстный защитник духовного и политического величия македонского завоевателя, В. В. Тарн, боялся, что Александра могут обвинить в сексуальном извращении, поэтому в своем замечательном труде он посвятил этому деликатному вопросу специальную главу, извиняясь перед своими читателями за подобные рассуждения, как это делал при других обстоятельствах Квинт Курций, не менее озабоченный общественной и личной моралью [115] «Сексуальные привычки Александра» в: Александр II, стр. 319–326: «Я сожалею, чтио вынужден написать это приложение, которое можно принять за наихудший вид популярной историографии» (стр. 319); см. Квинт Курций V. 1.38, по поводу бесстыдного поведения женщин на пирах в Вавилоне: «Пусть нас простят наши читатели!» . Тарн хотел показать, что гомосексуализм Александра был только измышлением гнусных клеветников, которые полностью изобрели эту историю, чтобы навредить памяти о царе, которого они ненавидели: атаки исходили от последователей школы Аристотеля, возмущенных тем, что Александр убил Каллисфена, племянника великого философа. В своей замечательной статье (1958) Э. Бадьян, напротив, придерживался того мнения, что интерпретация Тарна явилась следствием типичных духовных постулатов викторианской эпохи, и что в действительности, в общем контексте греческих и македонских обычаев и истории завоевания, эта история была вполне внушающей доверие.

В историческом плане данные дебаты небезынтересны - вследствие того, что они иллюстрируют отношения между историком и имеющимися у него документами [116] Давайте отметим по ходу, что Тарн не первый автор, который был глубоко шокирован историей, рассказанной Квинтом Курцием. В записке (к тому же весьма религиозной) которую он посвятил (в 1646 г.) латинскому автору (Ouvres IV.2, стр. 222–232), Мот Ле Вайер осуждал одновременно Александра и Квинта Курция: «Александр пользовался евнухом Багоасом, который был необычайно привязан к Дарию... Странно, что [Квинт Курций] напрямую написал затем, что сладострастие Александра было полностью естественно и вполне позволено... Разумеется, ошибка Александра не может быть заглажена, что бы ни говорили по этому поводу римляне или греки» (стр. 228–229). . Но, на мой взгляд, следует отметить некоторое ученое простодушие. Легко можно найти тексты, авторы которых пытаются доказать, что Александр испытывал отвращение к любви с мальчиками, но столь же легко можно найти и такие тексты, которые доказывают, что педерастия была вполне привычной практикой. Для того чтобы сделать из Александра икону сексуальной морали, недостаточно ни укрыться за апологетическими текстами, ни рассказать историю, которая внушала бы достаточное доверие.

Для тех кому особо интересен Дарий и память о нем, вопрос историчности повествования Квинта Курция о Багоасе не является ни первостепенным, ни решающим. Более того, даже вопрос о том, был ли Багоас исторической личностью или вовсе не существовал, не является проблемой, которая должна занимать наше внимание. Выдуманный или нет, но этот эпизод добавляет некий элемент к реконструкции образа последнего Великого царя, и лишь в таковом качестве он нам полезен, поскольку во всей красе демонстрирует генезис и повествовательную структуру текстов. Нас интересует тот аспект повествования, который никогда не привлекал особого внимания, а именно противопоставление между "изнеженной" персидской монархией и "мужественной" македонской монархией. Этот вопрос высвечивает интерпретативные проблемы только при помощи обвинений, выдвинутых против Александра.

Каким бы ни был источник, использованный Квинтом Курцием, ясно, что этот эпизод следует прочитывать прежде всего как exemplum, использованный для поддержки тезиса о плохой и хорошей царской власти. В рамках собранных документов, о примерах которых мы только что говорили, пассажи Квинта Курция представляют собой прекрасно вписывающийся в общий контекст элемент. Они очень ясно выражают, что сам Багоас и отношения, которые он установил с Александром, есть всего лишь точное подобие практики, уже известной при дворе Дария: молодой евнух одновременно и эмблема, и носитель "ориентализации" Александра. В глазах Квинта Курция само существование Багоаса крайне типично для испорченной "азиатской" монархии, все символические атрибуты которой Александр намеревался воспринять.

Багоас появляется в тот момент, когда, по выражению Квинта Курция, Александр превращается в "сатрапа Дария", беря на вооружение его привычки, "роскошные и достойные осуждения": "Он принялся страстно искать персидской роскоши и великолепия азиатских царей... Он, которого оружие персов не смогло победить, был побежден их пороками" [117] Диодор XVII.77.4 (tryphe kai polyteleia); Квинт Курций VI.2.12; см. Стр. 263. .

Багоас упоминается как евнух и кастрат. Он принадлежит к той части персидского двора, которая часто упоминается греко-римскими авторами и нередко осуждается за их пороки и участие в заговорах, наравне с другим столь же опасным типом - жестокой и извращенной царевной. В действительности же все те, кто носят у этих авторов определение евнуха, не являются на самом деле кастратами. Можно даже задаться вопросом, не является ли этот термин обозначением придворной должности. Среди евнухов имеются очевидные иерархические градации. Например, хилиарх Багоас (Багой), "царский интриган" во времена Артаксерксов III и IV, а затем и в начале царствования Дария III, является одним из высших должностных придворных лиц, которое не имеет ничего общего с таким евнухом, который при дворе Дария следит за порядком при царевне или царице [118] См. случай с Тириотом, «одним из евнухов из свиты царицы (е spadonibus, qui, circa reginam егаШ)»(Квинт Курций IV. 10.25; см.: Плутарх. Александр 30.2 и 11: thalamepolos, «комнатный слуга»). , и еще меньше - с анонимными евнухами, которые, кастрированные или нет, должны были выполнять скромные обязанности слуг.

Вначале Багоас изображался намного более симпатичным. Этому особенно способствует физическое описание подростка - при помощи слов, которые почти ничего не выражают вследствие своего стереотипного характера, и не отличаются от тех, которые те же авторы используют для того, чтобы описать красоту молодой пленницы: "Он был несравненной красоты и был похож на только что распустившийся цветок" [119] Квинт Курций VI.5.23: specie singulari spado atque in ipso flore pueritiae. . Эти слова, разумеется, значили достаточно много для римских читателей, лакомых до красоты и волнующей сексуальности (puer delicatus). В конечном счете, в римскую эпоху имя "Багоас" давалось особо любимым евнухам [120] См.: Плиний. Hist. nat. XIII.41; Овидий. Amor. l 1.2.1. . Продолжение анекдотов не оставляет никаких сомнений в наличии гомосексуальных отношений, незамедлительно возникших между Багоасом (бготёпе) и Александром (draste), и целые горы документов не менее ясно внушают нам, что подобные же отношения были между этим молодым человеком и Дарием.