Коллектив авторов - Война во время мира: Военизированные конфликты после Первой мировой войны. 1917–1923

Таким образом, российский военный опыт, среди всего прочего, обернулся почти непрерывным унижением и социопсихологической дислокацией всех тех, кто находился ближе всего к ужасам войны, в равной степени затрагивая новобранцев, опытных солдат и офицеров. Достаточно указать лишь на то, что уже к концу 1915 года с фронта вернулись почти полтора миллиона тяжелораненых, не получивших адекватной медицинской помощи и лишившихся как конечностей, так и средств к существованию. Около 1,54 миллиона человек пропали без вести или попали в плен {58} 58 Россия в мировой войне 1914–1918 года (в цифрах). М., 1925. С. 30 (по данным Центрального статистического управления). . Более 3 миллионов гражданских лиц стали беженцами — «на ногах была целая империя», как выразился в своем превосходном исследовании Питер Гэтрелл. В это число входило полтора миллиона евреев, изгнанных из своих домов армией, искалеченных физически и психологически в ходе необоснованной конфискации их личного имущества и «беспричинных» погромов {59} 59 Gatreil Р. A Whole Empire Walking. Refugees in Russia During World War I. Bloomington (In.), 1999. P. 3. . Судя по всему, в роли жестоких погромщиков нередко выступали местные крестьяне, которые сами подвергались реквизициям и несли ужасающие потери {60} 60 См. обсуждение в: Lohr E. The Russian Army and the Jews: Mass Deportation, Hostages, and Violence during World War 1 // Russian Review. Vol. 60. 2001, особенно p. 404–406, 414–417; Gatrell P. Russia’s First World War. P. 30–31, 178–183. . К спирали нужды и лишений прибавлялся порочный круг унижений и принудительных перемещений, сотрясавший группы российского населения, подвергшиеся насилию. К концу 1917 года, отчасти в результате катастрофического июньского наступления при Керенском, одни лишь военные потери, включая тех, кто попал в плен и умер там или по-прежнему находился в германских лагерях, официально превысили 7 миллионов человек {61} 61 Россия в мировой войне. С. 31. .

Какова бы ни была эта цифра, язык «лишений» сам по себе скрывал жестокий факт: эти жертвы были результатом насилия, инициированного политическими режимами, по вине которых от физических, психологических и социальных травм страдали индивидуумы и целые сообщества, — перефразируя Гэтрелла, можно сказать, что была изувечена целая нация. Тем не менее применительно к России было бы некорректно говорить о «культуре поражения», так как эта концепция использовалась для объяснения некоторых аспектов военизированного насилия в других странах послевоенной Европы, а революционная Россия фактически стремилась выйти из войны на своих собственных условиях — по крайней мере до момента подписания большевиками Брестского договора [4] См. обсуждение в главе II этого сборника. . Происходившие же в данном случае процессы отражали в себе совершенно иную «культуру поиска предателей»: вскипавшую, по донесениям военной цензуры, уже в ходе катастрофического отступления 1915 года ненависть нижних чинов к офицерам и имперским должностным лицам, сурово относившимся к ним и, как казалось, совершенно не интересовавшимся их благосостоянием; убеждение в том, что высокопоставленные чиновники и их окружение, включая военного министра Сухомлинова и даже саму императрицу, симпатизируют Германии; распространенную в первую очередь среди ключевых фигур российской Думы идею о том, что некомпетентный и преступный режим предает национальные интересы России и тянет страну в пропасть. В знаменитой метафоре того времени страна сравнивалась с мчащимся по горной дороге автомобилем, которым никто не управляет.

Более того, еще до Февральской революции поиск предателей и проблема нужды оказались сплетены в один тесный узел с ожиданиями реформ и призывами к ним. Как мы знаем, в верхних слоях общества требование поставить во главе страны «ответственных» лидеров сочеталось с надеждой на то, что передача власти от изолированного и чрезмерно централизованного самодержавного режима осведомленным и компетентным деятелям на местах предотвратит дальнейший экономический, а соответственно, и военный коллапс. Требования и ожидания «простых» людей были еще более простыми. Солдаты-крестьяне ждали, что в награду за службу они получат землю. Рабочие ожидали, что смена режима приведет к повышению зарплаты и покончит с очередями за хлебом. Решительный январский призыв их делегатов к Центральному военно-промышленному комитету явно отражал в себе очень широкие настроения — и привел к их аресту {62} 62 РГИА. Ф. 32. Оп. 1. Д. 2123. .

Хотя Февральская революция почти наверняка была неизбежной, она быстро объединила тягу к поиску предателей и проблему нужды во взрывоопасную и изменчивую смесь. Их сочетание просматривалось не столько в риторике тех дней (хотя и в ней тоже), сколько в наборе дополнявших друг друга мер, принимавшихся новым либеральным Временным правительством и более радикальным Петроградским советом. Конкретная цель этих мер состояла в том, чтобы вручить лицам, непосредственно связанным с производством, распределением и ситуацией на фронте, полномочия на рассмотрение неотложных местных проблем и, соответственно, на их эффективное решение. Следовало как-то получить гарантии того, что армия сохранит верность революции и будет способна ее защищать. Необходимо было увеличить производство, и в первую очередь — боеприпасов и продовольствия. Срочного совершенствования требовала система снабжения и распределения. В организационном плане эти меры включали узаконение (и содействие созданию) выборных рабочих комитетов на крупных государственных и частных промышленных предприятиях; радикальную реорганизацию железнодорожной администрации, включавшую передачу полномочий местным и центральным «линейным комитетам»; принятие законов, разрешавших создание окружных дум в российских городах и новых, выборных городских властей; создание на селе «земельных комитетов» для решения проблем сельскохозяйственного производства и землепользования; принятие законов о создании сельских органов самоуправления — волостных земств — и наделении новыми полномочиями земств и городских союзов; и, наконец, самый демонстративный шаг — признание законности выборных местных городских и крестьянских советов, а также более масштабных районных, городских и «всероссийских» комитетов, избранных теми, кого они представляли. За исключением знаменитого Приказа № 1 Петроградского совета, уполномочившего армейские солдатские комитеты на борьбу со злоупотреблениями и защиту завоеваний революции, все эти меры первоначально пользовались широкой поддержкой обоих центров «двоевластия». Испытывая разные эмоции по этому поводу, и Временное правительство, и вожди советов все же считали себя принципиальными участниками процесса перераспределения власти, необходимого как по экономическим, так и по политическим соображениям {63} 63 См. мою статью: Rosenberg W. The Democratization of Russia’s Railroads in 1917 // American Historical Review. 1981. Vol. 86. №. 5. P. 983–1008. .