Джон Бальфур - Османская империя [Шесть столетий от возвышения до упадка, XIV–ХХ вв.]

Самый радикальный и, для жителя Запада, самый важный принцип Танзимата заключался в равном применении прав ко всем османским подданным, независимо от национальности и вероисповедания. Это ликвидировало все различия между мусульманами и христианами или другими немусульманами. Этот принцип даровал безопасность и свободу всем — в части права, налогообложения и собственности; возможность получения образования в гражданской или военной школе, поступления на службу в армию или на гражданскую службу.

Гюльханейский хатт-и-шериф, который русский представитель в Порте посчитал успешным «театральным действом», вызвал удивление и разные домыслы на Западе. Представлялось, что здесь, в эпоху развивающихся реформ в Европе, наметились признаки некоторых либеральных метаморфоз в слабеющей Османской империи, хотя все еще в рамках традиционной системы управления. Исламский суверен широко открыл двери своего государства для христиан. Для лорда Пальмерстона это было крупным политическим шагом, который «имел большое влияние на общественное мнение здесь и во Франции». Но для Меттерниха и прочих, слишком хорошо понимающих тайные аспекты османской сцены и потому скептичных к практическим перспективам реформ, упомянутый документ был всего лишь этюдом на витрине.

Имел место новый приток европейцев, желающих получить выгоду от новых возможностей и — на это возлагались надежды — новые постоянные преимущества. С другой стороны, немусульманские подданные внутри империи, желая повысить свой статус, проявляли сдержанность в оценке новой хартии. Ее восхваляемые привилегии нейтрализовались новыми обязанностями, накладываемыми на полноправных горожан. Они теперь подлежали призыву на военную службу, от которой раньше получали освобождение, выплачивая подушный налог. Это ставило христиан перед неблагоприятной перспективой войны против других христиан, а мусульман — перед возможностью сражаться плечом к плечу с христианами, возможно даже под командованием христианского офицера. При отсутствии общего чувства османского патриотизма христиане опасались утраты особых привилегий, которые помогали их образованию и экономическому развитию, да и церковники опасались за свои интересы. Не доверяя истинности намерений османского правительства, они предпочитали все еще искать иностранной помощи — особенно от России — в стремлении к автономии и, в конце концов, независимости.

Что касается основной массы мусульманского населения, они были в ярости от такого освобождения неверных, которое ударяло по самым глубоким корням их традиционной концепции абсолютного превосходства ислама и неполноценности других религий. Терпимость и защита действительно причитались райя, равно как и некоторая степень свободы в отношении их общинных дел. Но все это полагалось им, как особому виду. Они были низшими людьми и никогда не могли рассматриваться как равные или приниматься таковыми, морально и социально, в светском обществе, где существовали принципы Танзимата. Подобная оппозиция спровоцировала по всей империи всплеск реакционного духа, который, при отсутствии сильного и решительного султана, не так просто было обуздать.

Он поднялся до высокого уровня в 1841 году, когда Решид-паша, стремившийся к развитию внешней торговли, создал новую судебную палату в новом министерстве торговли для слушания коммерческих споров и, более того, подготовил новый торговый кодекс, основанный на аналогичных документах французов, в котором рассматривались такие вопросы, как партнерство, банкротство и векселя. Мусульманские правоведы расценили это как отклонение от шариата. Когда Решид представил его Высшему совету, его спросили, соответствует ли он священному закону. Решид ответил: «Священный закон не имеет никакого отношения к подобным делам». На это члены улемы возопили: «Богохульство!» Принятие кодекса было отложено, к большому разочарованию иностранных торговцев, и султан, подчинившись улеме, уволил Решида, который был отослан в свое бывшее посольство в Париже. Его реформы прервались, и некоторые даже были отменены, когда его место занял реакционер Риза-паша (Рыза), беспринципный любовник султанши Валиде, и к власти пришел великий визирь Иззет Мехмед, известный своей ненавистью к иноземцам и западным идеям.

Риза, однако, как сераскер — главнокомандующий, провел остро необходимую реорганизацию армии, что сослужило империи хорошую службу. Он разделил вооруженные силы на две части: войска на действительной службе — низам, — которые служили пять лет, и войска в резерве — редиф, — которые служили в своих регионах еще семь лет по возвращении домой. Набор на военную службу осуществлялся в форме призыва: тренировка, вооружение, оснащение и организация — все было по западному образцу. Таким образом, возникла новая сила численностью четверть миллиона человек, в которой солдаты показывали прежнюю турецкую отвагу и дисциплину, а офицеры стали лучше справляться со своими обязанностями с развитием военных школ. Это была мусульманская турецкая армия, в ряды которой, несмотря на недавний декрет, христиане в действительности не принимались. Любое такое слияние можно было сравнить со смешиванием масла и воды, или, как выразился лорд Пальмерстон, это было похоже «на кошку и собаку, запертых в одном ящике».

Со временем мусульмане освободились от привилегии военной службы с помощью уплаты соответствующего налога, заменившего прежний подушный налог. Но христиане рекрутировались, как и ранее, в военно-морские силы. Последние были реорганизованы другом Ризы, британским морским офицером по имени Адольф Слейд, который собрал десять тысяч моряков, но не смог увеличить количество боевых кораблей. Создание новой армии было единственной полезной службой Ризы своей стране за четырехлетний период повсеместной несправедливости, незащищенности и реакции, когда гордое имя Гюльхане, «Дом роз», цинично, но метко переделали в Гульхан, «Пыльная нора».

Стрэтфорд Каннинг тем временем узнал, что в этой коррумпированной атмосфере Риза, с молчаливого согласия министра финансов и с помощью двух капиталистов-христиан, совершил масштабную растрату османской казны. Посчитав политически правильным воздержаться от информирования об этом юного султана, он тем не менее наблюдал за Ризой, притворяясь, что уступает его реакционной политике. А сам пока старательно устанавливал личные отношения с Абдул Меджидом, признаваясь, что находит в нем «больше доброты, чем силы». Тем не менее он выражал надежду, что «многое может быть достигнуто европейским примером и давлением, достаточно сильным и направленным в нужную сторону».