Кирилл Столяров - Палачи и жертвы

Кроме того, известно, что 3 августа 1953 года Абакумова вновь поместили в Лефортовскую тюрьму, но пробыл он там недолго, что видно из документа, который привожу почти целиком:

«Заместителю министра внутренних дел Союза ССР генерал–полковнику т. Серову

РАПОРТ

По справке начальника санчасти Лефортовской тюрьмы МВД СССР подполковника мед–службы т. Яншина, у арестованного № 15, страдающего гипертонической болезнью II стадии, миокардиострофией, вегетодистонией и упадком питания, нарастает общая физическая слабость и пребывание арестованного № 15 в условиях Лефортовской тюрьмы прогрессивно ухудшает его состояние.

В связи с этим… арестованный № 15 переведен во Внутреннюю тюрьму МВД СССР.

И. о. начальника Следчасти по особо важным

делам МВД СССР — подполковник Козырев.

26 сентября 1953 г.»

Если отбросить медицинскую терминологию, то в Лефортово Абакумов просто умирал от голода, истязаний и приобретенных там заболеваний. Чтобы как–то поддержать его, тот же подполковник Козырев еще раз обращается к генерал–полковнику Серову с просьбой разрешить арестованному № 15 пользование тюремным ларьком и все же дать ему писчей бумаги. В бумаге Серов категорически отказывает, а ларек разрешает, оговорив в резолюции, что находит возможным тратить на эту цель не свыше 150 «старых» рублей в месяц. Горькой иронией звучит, что деньги для дополнительного питания Абакумова изыскали за счет «девятой статьи» расходов, предназначенных для оплаты услуг агентуры…

В конце 1953 года расстреляли Берию, Меркулова, Кобулова, Гоглидзе, Мешика, Деканозова и Влодзимирского, летом 1954 года та же участь постигла Рюмина — приговор по его делу огласили 7 июля и привели в исполнение пятнадцать дней спустя, а Абакумов по–прежнему сидел в одиночной камере Внутренней тюрьмы. Может быть, о нем забыли? Нет, помнили. В августе 1953 года Серов утвердил план мероприятий по окончанию следствия и установил срок в три недели. Позднее Серов снова устанавливал жесткие сроки, которые постоянно срывались. Неужели все упиралось в нерадивость следователей? Еще раз нет — технология следствия здесь вообще ни при чем.

Здравый смысл подсказывает, что причина всей этой канители коренилась в другом — наверху разгоралась невидимая и бескомпромиссная борьба за власть и в этой борьбе Абакумова держали про запас, потому что он знал подноготную противоборствующих сторон и мог быть эффективно использован в случае крайней необходимости.

бывший полковник

С лета 1953 года меня почти что не допрашивали — так, вызовут иногда, чтобы уточнить какую–нибудь мелочь, и все. Бить, слава богу, тоже перестали. Сижу в Лефортове, идет месяц за месяцем, а когда все это кончится — поди пойми. Любопытства я, само собой, не проявляю — зачем? Однажды, еще зимой, спросил у следователя, хватит ли материала на «вышку», тот жестом показал, что за глаза, поэтому и не задавал вопросов.

Два года пробыть в одиночке — муторно, видишь одних следователей да надзирателей, с ними лишним словом не перекинешься. Как–то попросил, чтобы перевели в общую камеру, и ко мне подсадили писателя Леву Шейнина. Он ко мне подъезжал и так и эдак, расспрашивал, кто я, за что сижу, а я до того одичал, отвык от людей, что отмалчивался и даже назвался чужой фамилией. А потом, когда нас порознь перевели во Внутреннюю тюрьму, мы снова оказались в одной камере и подружились. Скуповатый он, Лева, как что получит из тюремного ларька на выписку — нипочем не поделится, а так ничего, байки разные рассказывал, советовался со мной. «Знаешь, — говорит, — я юрист не из последних, как–никак государственный советник юстиции 2 класса, по- вашему генерал–лейтенант, а в своем деле ни хрена понять не могу!» Выслушал он мое мнение и похвалил: «Молодец ты, Иван Александрович, здорово умеешь раскладывать все по полочкам».

От него я и узнал, что Берию посадили. Шейнину, понятно, этого не сказали, но Лева башковитый — по характеру записей в протоколе допроса сам обо всем догадался и тут же написал письмо Хрущеву, они друг с дружкой давно знакомы. Главное, был случай, когда Лева ему добро сделал: входил в комиссию, которая по заданию Политбюро что–то проверяла на Украине, и составил справку в пользу Хрущева. И Руденко ходил у него в дружках, тоже, видно, замолвил словечко — в общем, Леву вскоре выпустили. На прощанье он сказал: «Ваня, я понимаю, ты сидишь по должности», — и обещал посодействовать через Руденко: «Вот увидишь, Роман Андреевич — это человек!»

Прошел 1953 год, наступил 1954–й, а в нашем деле ничего не проясняется, сплошной туман. Был, впрочем, всплеск — то ли в мае, то ли в июне, точно не помню, — предъявляли для ознакомления обвинительный материал согласно 206 статьи УПК РСФСР, а потом все опять надолго заглохло. За лето я окреп, занялся физподготовкой, ежедневно ходил двадцать тысяч шагов по камере, ждал, что дальше будет. Объявили мне, что суд состоится в Ленинграде, только в декабре, перед отправкой. Везли туда в обычном поезде, в купированном вагоне, без наручников, будто я не арестованный, а командированный. Как поезд тронулся, заглянул в купе Таланов, новый начальник Внутренней тюрьмы, отвечавший за нашу доставку, и вежливо спрашивает: «Чернов, как устроились?» — «Отлично, — отзываюсь. — А почему на дорожку вина не даете?» Таланов развеселился и говорит: «Вот когда обратно повезем, обязательно дадим!»

Судили нас в окружном Доме офицеров. Со своим адвокатом я до этого не встречался, познакомились прямо на судебном заседании. Зачем он был нужен, я и по сей день не уяснил. Мы с ним ни о чем не говорили, только разок я шепотом спросил: «Суд идет, а обо мне ни слова — не допрашивают и почти не упоминают?» А он в ответ: «Очень хорошо. Сидите и помалкивайте».

Как подошла моя очередь говорить на процессе, я отказался от показаний, выбитых из меня на предварительном следствии, и твердо заявил, что «обобщенные» протоколы «авиаторов» не корректировал — такую работу поручали только мастерам этого дела. «Кого вы считаете мастерами?» — спросил Руденко, поддерживавший обвинение. «Обер–мастером был Шварцман, а мастером — Броверман», — без запинки сообщил я.

«Мы о вас знаем, Чернов, — многозначительно заметил Руденко. — Вы известный мастер раскладывать все по полочкам!» Как он это сказал, у меня забрезжила надежда, что есть на земле правда, — не подвел, значит, Лев Романович Шейнин, сдержал слово!

На суде Броверман изобличал всех, в особенности меня, а Абакумов держался с большим достоинством. Про других не скажу, не помню, не до того мне было — ждал, как все обернется. А когда Руденко потребовал для меня двадцать пять лет тюремного заключения — вот тут я и понял, с какими благодетелями имею дело. В последнем слове я отрицал вину перед советской властью, и дали мне пятнадцать лет, но не тюрьмы, а лагерей. Броверман хватанул четвертак, а остальные — расстрел. У Абакумова, помню, ни одна жилка в лице не дрогнула, будто не про него речь.