Кирилл Столяров - Палачи и жертвы

Министр госбезопасности СССР Абакумов узнал о моем назначении после того, как оно состоялось…»

Для Рухадзе это было не просто повышением по службе, а переходом в совершенно иное качество — отныне он вошел в узкий круг лиц, чья работа оценивалась самим Сталиным. Однако непосредственный контакт с Вождем народов возник далеко не сразу. А теперь вновь предоставим слово Рухадзе, чтобы узнать, что этому предшествовало, и, главное, отчетливо представить себе нравы и правила поведения тогдашней суперэлиты.

«В июне или июле 1950 года Абакумов вечером позвонил мне по «ВЧ», предложил немедленно выехать в Гагры и оттуда связаться в Сочи с Власиком (начальник Главного управления охраны МГБ СССР, личный телохранитель Сталина, генерал–лейтенант. — К. С.). О своем выезде сказать только Чарквиани. Мне стало понятно, что на юг прибывает И. В. Сталин… В беседе со мной Чарквиани предупредил, чтобы я не навязывался Сталину, как это делал Рапава, но если мне все же придется с ним встретиться, чтобы я вел себя сдержанно, отвечал только на вопросы и ничего лишнего ни о чем или ком–либо не выболтал. «Я, конечно, в тебе уверен, и надеюсь, что ненужного ты не скажешь, но предупреждаю, что он умеет вызывать на разговоры и нужно быть настороже», — напутствовал Чарквиани. Он также предупредил меня быть крайне осторожным в беседах с Поскребышевым (секретарь Сталина. — К. С.) и Власиком, так как они умеют все выуживать, а потом передавать И. В. Сталину. Особенно предупредил об осторожности с Поскребышевым и Власиком, если придется выпить. Чарквиани сильно ревновал и был обеспокоен, что А. Мгеладзе (тогда первый секретарь Абхазского обкома КП(б) Грузии. — К. С.) часто бывает у Сталина. Он говорил мне: „Мгеладзе, наверное, о чем только не рассказывает Вождю — и обо мне, и о других, и о жизни и делах в республике…"»

В тот раз встреча не состоялась — Рухадзе приехал в Гагры, доложил Власику о прибытии и спросил, какие будут указания, но никаких указаний не последовало. А вот что, по словам Рухадзе, произошло год спустя:

«26 сентября 1951 года мне позвонил Власик из Цхалтубо и попросил срочно приехать. Я тогда не знал, что меня вызывает Сталин. В семь часов вечера я уже был в Цхалтубо и проследовал прямо на госдачу, где меня пригласили к столу. За столом сидели И. В. Сталин, Поскребышев и Власик.

Это была моя первая беседа с Вождем. Естественно, я волновался, но старался успокоиться, внешне этого не показывать.

Пошла непринужденная беседа, и это меня окончательно успокоило. Вождь спросил о Турции, об эмиграции, о нашей закордонной работе, вскрыты ли в Грузии какие–либо антисоветские организации, имеются ли у них связи с меныневиками в эмиграции. Я ответил, что со стороны Турции есть факты заброски шпионов и эмиссаров — про них, как мне известно, год назад докладывал Вождю Чарквиани, об эмиграции мы знаем мало, так как все чрезмерно зацентрализовано и мы сами никого от себя не забрасываем ни в Турцию, ни дальше, что этим ведает Первое Главное Управление МГБ СССР, а мы мало информированы, и что антисоветские организации в Грузии нами пока не вскрыты.

Вождь внимательно слушал и не одобрил, что мы самостоятельно не занимаемся заброской агентуры, сказал, что у нас должны быть свои люди и в Турции, и в Иране, и во Франции. Затем Вождь, обращаясь к Поскребышеву, рассказал о том, что Л. П. Берия ему говорил о заброске в Париж племянника Евгения Гегечкори (министр иностранных дел в меньшевистском правительстве Грузии, впоследствии эмигрант. — К. С.) для вербовки последнего, но вышло так, что не наш человек завербовал Гегечкори, а Гегечкори завербовал его и перед самой войной забросил нам обратно, что он, Сталин, дал указание об его аресте, и, посмотрев на меня, спросил, знаю ли я этот случай. Я ответил отрицательно. Продолжая разговор, И. В. Сталин сказал Поскребышеву: «Берия считает, что среди грузин самыми умными и талантливыми являются мегрельцы, и, чуть что, всегда подсовывает мегрельцев». При этом Вождь усмехнулся и перевел разговор на другую тему, сказав мне: «Соседа, то есть Турцию, надо держать в постоянном страхе и часто его беспокоить, надо иметь ударные группы и совершать набеги. Почему, если они к нам засылают диверсантов и террористов, мы не можем Делать то же самое? Подумайте над этими вопросами, пусть средства вас не смущают, для этого мы все дадим». Потом спросил, откуда я родом, и после этого перешел на имеретинские районы — он, оказывается, наблюдал из вагона поезда, что возле Харагаули колхозники живут бедно, что много там гальки и гор, что земли недостаточно, она, видимо, неплодородна, и надо бы подумать о внедрении какой–либо новой сельскохозяйственной культуры, ибо одной кукурузой и виноградом колхозники не разбогатеют. Я подумал и ответил, что можно было бы развить шелководство…

В октябре того же 1951 года был на обеде у Председателя Совета Министров Грузинской ССР З. Н. Чхубианишвили, устроенном в честь Л. Ф. Цанава и посла СССР в Румынии С. И. Кавтарадзе. Гостей было много, но Цанава торопился к поезду и рано уехал, а вместе с ним разъехались и другие. Проводив Цанава на вокзал, я вернулся обратно в семью Чхубианишвили вместе с бывшим (тогда действующим. — К. С.) заместителем министра внутренних дел республики К. П. Бзиава. Вернувшись, я застал за столом С. И. Кавтарадзе, Председателя Президиума Верховного Совета Грузии В. Б. Гогуа, секретаря ЦК КП(б) Грузии Р. С. Шадури и самого хозяина дома Чхубианишвили. Будучи выпившим, я допустил грубую ошибку, непростительную мне как чекисту, выразившуюся в том, что из хвастовства выболтал о беседе с И. В. Сталиным по вопросу засылки людей в Турцию для диверсионных и террористических целей и об усилении охраны границы.

На второй день я очень сожалел, переживал свою оплошность, хотел обойти всех товарищей и предупредить, чтобы ни один из них не огласил моих слов, но подумал, что это будет хуже, и успокоил себя тем, что все они — ответственные руководящие работники и знают, что о таких вещах говорить нельзя.

В декабре 1951 года А. И. Мгеладзе, будучи в Тбилиси, зашел ко мне в МГБ и показал рапорт Бзиава на имя министра госбезопасности СССР С. Д. Игнатьева с подробным изложением моего проступка. Игнатьев, оказывается, направил Вождю рапорт Бзиава, а Вождь передал его Мгеладзе с поручением ознакомить меня, а затем в моем же присутствии сжечь.

Я был убит как своим проступком, так — еще больше — великодушием Вождя, что он простил мне такую мою серьезную вину, и долго переживал…»

Отвлечемся от душевных переживаний Рухадзе и попытаемся оценить достоверность его исповеди. В основном он написал правду, но отнюдь не всю, потому что чего–то так и не понял до конца, а в чем–то, как обычно, хитрил, выдавая себя за простака, который далек от всяческих интриг. Между тем череда экстраординарных событий, развернувшихся после памятного обеда у Сталина, в известной степени явилась следствием замысла Рухадзе.