Борис Романов - Люди и нравы Древней Руси

Холоп вездесущая фигура, и нельзя обойтись без него и в делах далеко не таких повседневных и даже на высотах церковной иерархии. В первый же год княжения Изяслава Ярославича в Киеве и Новгороде «клевета бысть на епископа [новгородского] Луку от своего холопа Дудикы; и изыде [епископ] из Новагорода, и иде Кыеву, и осуди митрополит Ефрим, и пребысть тамо 3 лета». [36] Новг. I лет., под 1055 г., с. 92. И только когда клевета разъяснилась, Лука «прия свой стол в Новегороде и свою область; Дудице же холопу оскомины быша: урезаша ему носа и обе руце, и бежа в Немцы».

Наши памятники не знают церковных «холопов». В перечне «людей церковных» в уставах Владимира и Всеволода XII века они места себе не нашли. «Пространная Русская Правда» XII века (ст. 46) знает только холопов «чернеческих» (не монастырских, а монашеских). [37] «Если окажутся воры холопами, то суд княжеский. Если окажутся воры холопами, или княжескими, или боярскими, или принадлежащими монахам [чернечь], то их князь штрафом не наказывает, потому что они несвободны, но пусть вдвойне платит [их господин] истцу за ущерб». И в данном случае с Дудикой вероятнее всего предположить, что он был холопом Луки еще до его епископства или стал монашеским холопом, когда тот занял епископскую кафедру.

Во всяком случае, «рабы» сопровождали своего господина, уходившего в монастырь, не останавливаясь перед его порогом. Вот, например, сценка из жизни такого строгого монастыря, каким был в XI–XII веках Киево-Печерский. Некий молодой человек, Пимен, болел от рождения «недугом», благодаря которому «чист бысть от всякиа скверны, и от утробы матерня и не позна греха». Сам он хотел постричься «в иноческый образ», родители же его не теряли надежды, что он будет их «наследником» (то есть будет способен продолжить род их), и противились этому. В доме создалась невыносимая атмосфера, и, когда Пимен дошел до «отчаяния» и занемог, его принесли в монастырь — чтобы там его исцелили или постригли. Но борьба продолжилась и здесь. Родители переселились в монастырь и хлопотали об исцелении; он же молился о продлении недуга и тем перебивал старания «преподобных отцов», «много потрудившихся» над его исцелением, и «ничто же пользова его» именно в силу его молитвы. Наконец дело решило чудо: однажды ночью, когда все спали, в келию, где помещался Пимен, вошли «аки [точно] скопци светлии» с свечами, евангелием, одеждой и куколем и невидимо для всех постригли его. Звуки пения разбудили братию монастыря, но, когда иноки всей толпой пришли в келию больного, они нашли там всех спящими: «…отца же и матерь его, и рабы». Мы не знаем дальнейшей судьбы этих рабов, хотя, по-видимому, для дальнейших услуг при больном они не остались: за ним ходили, и ходили небрежно, другие. [38] Патерик Печерский, с. 125–126.

Странно было бы, конечно, ждать от поучительных повествований «Патерика» о чудесах прямого признания участия холопов в жизни монастыря. Тем изумительнее указание в одном из них мимоходом на наличие в монастыре не то что рабов, но даже и «рабынь», на обязанности которых лежал помол монастырского зерна. [39] Там же, с. 213. Инок Федор поставил в «печере» своей ручные жернова и еженощно молол на них пшеницу, вменяя то себе в подвиг; «И так много лет делал, работая на святую братию, и облегчение было рабыням монастырским» (вариант: «рабам»).

Не менее ценны еще три эпизода, на которых останавливается «Патерик»; по существу, речь идет о наборе подсобной рабочей силы для монастыря. Все три эпизода связаны с именем монаха Григория, который жил в монастыре, сохранив с воли ценную библиотеку («книгы») и привычку к собственному огороду и саду, которые и развел в своем «малом оградце». Это-то и навлекло на него несколько посещений «татей». Рассказ о трех таких налетах имел целью показать чудесное перерождение «татей» в добрых тружеников.

В первый раз их привлекли книги: они засели у кельи Григория ночью в ожидании, когда тот уйдет к заутрене, но Григорий, «ощутив» приход их, умолил Бога подать им сон на пять суток, по истечении коих при всей братии разбудил татей, накормил, потому что они так оголодали, что не могли двинуться, и отпустил их. Каким чудом прознал о том «градской властелин» (тиун киевский) — неизвестно, но, прознав, «нача мучити тати», то есть начал следствие. Григорий же «вдасть книгы властелину, тати же отпусти», то есть откупил их; тати же «покаяшася» и «вдаша себе Печерьскому монастыреви» в работу.

Во второй раз другие тати ограбили «оградец» Григория, но, «угнетаемы бремены» (тяжелым грузом), не могли сдвинуться с места в течение двух суток. Опять Григорий «умилился о них» и сказал: «Отселе будете работающе на святую братию, и от своего труда на потребу их приносите». Эти тати «скончаша живот свой в Печерьском монастыри, ограды предержаще» (то есть держа огород), но, по мнению рассказчика, «их же… и ныне изчадия [их потомки] суть» при этом огороде.

И наконец, третий раз один из пришедших за яблоками татей упал с дерева и, повиснув на ветке, удавился, прочие же просили прощения, и Григорий «осудил их на работу Печерскому монастырю, чтобы теперь, трудясь, свой хлеб ели они, и достанет им, чтобы и других питать от своих трудов». И тоже пожизненно и наследственно: «…так они и окончили жизнь свою, с детьми своими работая в Печерском монастыре». [40] Патерик Печерский, с. 198–199.

Это и есть то, что в «Русской Правде» носит название чернеческих холопов и что на более позднем языке можно бы назвать «добровольным холопством». Рядовичами их не назовешь, потому что «ряда» здесь и помину нет. Да и добровольность здесь следует понимать весьма условно. Недаром терминология рассказа от раза к разу становится все решительнее: первые тати «вдашася», вторым «сказано», а третьих Григорий уже просто «осуди».

То, что все они сели на землю, отнюдь не меняет дела. Холопы в сеньории на сельскохозяйственных работах — явление в это время обычное, такое же обычное, как холоп для личной службы во дворе. Как-то князь Изяслав Ярославич, завсегдатай и любимец Печерского монастыря, спросил за трапезой Феодосия: «Холопы мои постоянно готовят разнообразные и дорогие кушанья, и все же не так они вкусны. И прошу тебя, отче, поведай мне, отчего так вкусны яства ваши?» Феодосий ответил противопоставлением: в монастыре «все дела их совершаются с благословением. А твои холопы, как известно, делают все ссорясь, подсмеиваясь, переругиваясь друг с другом, и не раз бывают побиты старшими. И так вся служба их в грехах проходит». [41] Там же, с. 39–40. Христианская верхушка феодального общества второй половины XI века пользовалась рабской силой, не тронутой еще христианством и державшейся только страхом телесного воздействия.