Миньона Яновская - Очень долгий путь [Из истории хирургии]

За эти десять суток Пирогов спал едва ли десять часов. Огромный зал Дворянского собрания переполнялся с каждым днем — в сутки приносили по четыреста раненых, по тридцать ампутаций приходилось делать Пирогову ежедневно. На двенадцатую ночь пришел приказ из штаба: перевезти всех раненых и ампутированных из тех, кто находился на Николаевской батарее, на Северную сторону.

Пирогова заверили, что для принятия его подопечных на Северной стороне все приготовлено и что сам он может не отлучаться с главного перевязочного пункта. Он пошел туда через три дня, в дождливую холодную погоду. Пошел посмотреть, как развернут госпиталь, заодно проконсультировать тех, кого сам ампутировал еще на Николаевской батарее.

«Я их нашел в солдатских палатках. Можно себе представить, каково было с отрезанными ногами лежать на земле, по трое и по четверо вместе; матрацы почти плавали в грязи, все и под ними, и около них было насквозь промочено; оставалось сухим только то место, на котором они лежали, не трогаясь, но при малейшем движении им приходилось попасть в лужи… врачи и сестры могли помогать не иначе, как стоя на коленях в грязи. По 20 и более ампутированных умирало каждый день, а было их всех до 500».

Пирогов кинулся к начальству, просил, требовал, угрожал — раздобыл койки и матрацы, спас кого мог; но спасенных было меньше, чем умерших…

Убедившись на опыте, что в военно-медицинском деле, в условиях боевых действий результаты врачебной деятельности находятся в прямой зависимости от распорядительности администрации и порядка на перевязочном пункте, он «сделал себе правилом: не приступать к операциям тотчас при переноске раненых на эти пункты, не терять времени на продолжительные пособия, а главное — не допускать беспорядка в транспорте… хаотического скучивания раненых и заняться неотлагательно их сортировкой…»

Он сортировал раненых сам и учил этому своих подчиненных — врачей, фельдшеров, сестер милосердия; легкораненых отделяли от тяжелых, тех, кому требовалась срочная операция, от тех, кто мог подождать. Он добился планомерной эвакуации в близкий и далекий тыл. Он выискивал и приспосабливал пригодные для госпиталя помещения. Он бесконечно воевал с командованием, добиваясь улучшения помощи воинам.

Результатом всего этого и явилась разработанная им система оказания помощи раненым на войне. Результатом этого явился его классический труд «Начала военно-полевой хирургии».

Сборник трудов Пирогова «Севастопольские письма и воспоминания» больше чем наполовину посвящен делам военным. Но есть там и другие его записки — «Дневник старого врача»; последние, которые он начал в конце 1879 года. Пирогов писал их, будучи уже тяжело больным, и все торопил себя, и все боялся, что не успеет описать и малой части своей жизни. Так оно и вышло, хотя писал он до той минуты, пока карандаш не выпал из его слабеющих рук. «Дневник» оборван на полуфразе. Последняя запись датирована 22 октября 1881 года. Начинается она словами: «Ой, скорее, скорее! Худо, худо! Так, пожалуй, не успею и половину петербургской жизни описать…»

Он знал, что умирает; он и свыкся с мыслью о смерти — и не мог, не хотел с ней свыкнуться. Великий врач, прекрасный диагност, гениальный хирург, он был бессилен перед маленькой язвой на твердом нёбе. Сперва он принимал ее за ожог, но вскоре понял, что это — рак слизистой оболочки рта. Одни хирургические светила советовали ему оперироваться, другие уверяли, что язва доброкачественная.

В свои семьдесят лет он решил операции не делать; да и знал — ни к чему она…

Он умер ровно через полгода после того, как в Москве отпраздновал свой юбилей — пятидесятилетие научной и врачебной деятельности. Было много приветствий — со всей Европы приехали на его праздник люди, со всей России. В газетах опубликовали множество поздравлений…

А близкие уже знали, что юбилей этот — скорее панихида, а приветствия и поздравления — некрологи.

23 ноября 1881 года Пирогова не стало. Но до сих пор живут его бессмертные идеи.

Как хорошо, что даже великим свойственно ошибаться! В первой половине прошлого века Французская медицинская академия, не желая понапрасну тратить время, отказалась разбирать предложения об испытаниях обезболивающих средств. Все, что ранее было предложено по этому поводу, на поверку оказалось либо вредным для организма, либо бесполезным для обезболивания, либо, в лучшем случае, слабо действующим, непостоянным, ненадежным.

Как бы подведя окончательный итог неудачным попыткам достичь обезболивания при хирургических операциях, известный французский хирург Вельпо во всеуслышанье заявил:

— Избежать боли при операциях невозможно, это — химера, которой уже непозволительно увлекаться в настоящее время. Режущий инструмент и боль при операциях — две стороны одного понятия, которые не могут существовать раздельно в уме больного и совокупность которых нужно допускать по необходимости.

Вельпо был крупнейшим авторитетом своего времени, он возглавлял французскую хирургическую школу, он не менее других врачей был заинтересован в том, чтобы операционные залы перестали напоминать места пыток. Он умел воспринимать новое в науке — это он так хвалил труды Пирогова, когда тот приезжал в Париж. Но Вельпо имел все основания разувериться в возможности обезболивания при хирургических вмешательствах…

Так много делалось попыток ослабить чувствительность организма к боли, так много вселяли они поначалу надежд, так горьки были наступавшие разочарования, что Вельпо одним махом решил внести ясность в этот вопрос.

Он искренне, убежденно верил в то, что говорил. Но как хорошо, что он ошибся! Мне думается, сам Вельпо был рад этому, когда через несколько лет узнал, что химера обернулась реальностью!..

В пятницу, 16 октября 1846 года, в городе Бостоне, в Массачусетском госпитале, знаменитый американский хирург Коллинз Уоррен готовился к операции. Это была бог знает которая по счету операция в его хирургической практике. Одновременно она же была первой его операцией. Более того, это была первая подобная операция в истории мировой хирургии.

В то пятничное утро, — я бы сказала, в утро светлой пятницы — оперировать должны были двадцатидвухлетнего художника, страдавшего врожденной сосудистой опухолью под челюстью.

В операционном зале собралось множество врачей. Громадные, страшные аппараты, предназначенные для сдерживания непроизвольных движений лежащих на операционном столе страдальцев, аппараты, похожие на те, какими оснащали подземелья инквизиции, не были убраны и на этот раз. Вряд ли кто-нибудь из присутствовавших, быть может, за исключением самого Уоррена, верил в то, что на сей раз к ним не придется прибегнуть.