Александр Кизеветтер - Исторические силуэты

В XVII столетии в Московской Руси появляется масса переводных сочинений, преимущественно с польского языка, самого разнообразного содержания: по астрономии, математике, космографии, истории, географии, медицине, и наряду с этим переводятся с того же польского языка различные повести уже не для науки, а просто для занимательного чтения вроде, например, «Утешной повести о купце» или «Истории благоприятной о благородной и прекрасной Мелюзине». Весь этот новый книжный товар находил себе потребителя. Книги покупают и читают. Кое-где в боярских домах появляются значительные по объему библиотеки уже не из одних только божественных и богослужебных книг, а как раз из тех завлекательных новинок передовой литературы, которые открывали перед читателем новый мир светского знания и заманчивых эстетических впечатлений.

В сфере искусства совершался такой же наплыв новых веяний, порожденных иноземным влиянием. Во дворце, в боярских домах стены увешивались картинами «перспективного письма» на светские сюжеты, исторического и бытового содержания и «парсунами с живства», т. е. портретами. В самой церковной живописи, в иконописи художники смело начали применять новую, более жизненную манеру письма, не стесняясь условностями старинных, освященных преданиями образцов, и стены храмов, с которых ранее на молящихся смотрели все темные, однообразные лики угодников, вдруг ожили и заискрились полными правды и человекоподобия изображениями: каждый святой выглядел теперь на этих новых иконах со своей индивидуальной физиономией, со своими характерными чертами.

Так во всех областях жизни — и в домашней обстановке, и в учении, и в литературе, и в искусстве — новости, внушенные западным влиянием, воздействовали все в одном и том же направлении: они расширяли свободу и непринужденность действий человека, разнообразили его интересы, сбрасывали с жизни цепи старинной рутины.

Но в то время, как одна часть общества с жадностью набрасывалась на эти новинки, в других общественных слоях, где еще властно царило обаяние старины, поднимался злобный ропот против измены родному преданию.

Почитатели старины чувствовали, что кругом творится нечто небывалое, что над Русью повеяло новым духом, который оскорблял их привычные понятия и чувства. И в мыслях огорченных стародумов уже шевелился приговор над новым движением: это — зловредное поветрие, это — дьявольское наваждение.

Представьте себе теперь, какая жизнь должна была начаться в Москве с тех пор, как московское общество раскололось на два враждебных лагеря! Тут не до степенной скуки, не до сонного спокойствия. На каждом шагу вспыхивали столкновения, резкие, волнующие споры. Все могло подать повод к таким спорам. Новый костюм, новая книжка, новая икона тотчас поднимали с обеих сторон целую вереницу мятежных вопросов: как жить, во что верить, чего держаться?

И не только предположительно, а опираясь на точные исторические свидетельства, мы можем сказать, что вторая половина XVII столетия была на Москве временем усиленного развития раздраженных идейных споров. Они поднимались всюду: и в доме боярина, и в школьной аудитории, и в мастерской живописца. Весь воздух Москвы был пропитан атмосферой идейной борьбы противоположных миросозерцаний.

Так, любимым местом общественных собраний для обсуждения волнующих общество вопросов был гостеприимный дом боярина Федора Михайловича Ртищева [8] Ртищев Федор Михайлович (1626–1673) — дворецкий, окольничий, воспитатель царевича Алексея Алексеевича. На свои средства открыл ряд больниц, богаделен. , человека просвещенного, затронутого новыми веяниями, но терпимого ко всякому чужому мнению и потому объединявшего в своем доме представителей различных направлений. У Ртищева происходили, как сказали бы мы теперь, оживленные журфиксы для московской интеллигенции, куда ходили вести и слушать ученые и богословские споры, или, как выражались в то время, ходили «грызться» о новых обычаях и церковных исправлениях. Здесь бояре, подбитые новой польской образованностью, встречались с будущими вождями и мучениками раскола. Здесь, по словам современников, бывал «многий шум» о вере и законе.

Если из боярского дома перейдем в школьную комнату XVII столетия, мы и там найдем то же раздвоение, те же споры. Уже упомянутый Ртищев основал при Андреевском монастыре училище, куда пригласил преподавателями малороссийских монахов. Приезжие монахи преподавали «новые» науки: латинский язык, риторику, философию. Сам Ртищев страшно увлекся школой и, будучи занят весь день служебными обязанностями, проводил ночи, «презирая сладостный сон», в любезном собеседовании с учеными мужами. Но пока основатель школы беззаветно предавался учебным подвигам, в среде учеников шло глухое брожение. В то время как одни пленялись новой наукой и даже решались на поездки в Киев для довершения образования, другие втайне от Ртищева шептали по углам: «Кто по-латыни учился, тот правого пути совратился». Такие колебания в среде учащегося поколения были вполне естественны в то время, когда в самом обществе шла умственная смута: с одной стороны, светские науки, преподаваемые заезжими учителями, привлекали к себе любознательные и пытливые умы, а с другой стороны, сердце русского человека все еще сжималось благоговейным трепетом перед старинными поучениями, в которых занятия светской наукой приравнивались кощунству. «Богомерзостен пред Богом всяк, любяй геометрию», «душе вреден грех учитися астрономии», «проклинаю мудрость тех, иже зрят на круг небесный». Вот, что твердилось в этих поучениях. «Если тебя спросят, — говорилось в этих поучениях, — знаешь ли ты философию, рци смело: еллинских борзостей не текох, риторских астрономов не читах, ни с мудрыми философами не бывах, философию ниже очима видех, учусь книгам благодатного закона, чтобы очистить душу от грех». Пытливость ума считалась гордыней ума, дерзновенным и потому греховным стремлением проникнуть в божественные тайны. Древние поучения предписывали любить «паче мудрости — простыню», т. е. простоту ума и сердца.

Если в сфере науки шла борьба между свободой умственной деятельности и господством авторитета старинных поучений, то и мастерские московских художников все чаще оглашались спорами о новых направлениях в искусстве. Как писать изображения святых: рабски копировать так называемый подлинник, т. е. еще в XVI в. составленный сборник схематических образцов для изображения каждого святого, или давать волю личному вдохновению, писать «самомышленно», отступая от подлинника во имя требований эстетического чувства и художественной правды?

Вот характерная сценка, показывающая, при какой обстановке разыгрывались споры о подобных вопросах. Сидел раз в мастерской царского живописца Симона Ушакова [9] Ушаков Симон Федорович (1626–1686) — русский живописец и гравер, автор трактата о живописи. другой художник, Иосиф Владимиров. Между художниками шла беседа о новых течениях в живописи, которым оба собеседника глубоко сочувствовали и сами следовали. Вдруг входит в мастерскую сербский архидьякон Плешкович. Вслушавшись в беседу, он тотчас же начал спорить и, увидав в студии прекрасное изображение Марии Магдалины, плюнул и сказал: