Михаил Вострышев - Москва и Россия в эпоху Петра I

В настоящее время правительство благоразумно представляет самому народу вести себя как он хочет относительно кликуш, юродивых, всякого рода дураков. Каждый знает, что преследование в этом случае неуместно. Делая из этих жалких больных и не больных уродов каких-то мучеников, преследования еще более усиливают суеверие черни.

Но полтораста лет тому назад не было, да и не могло быть, такого взгляда на вещи. Достаточно было обличения двух-трех кликуш в притворстве, чтобы вызвать Петра на энергичное, постоянное и упорное преследование кликуш, зауряд со всеми чудодеями, странниками, странницами, предсказателями, затворниками, учителями раскола и прочими людьми, волновавшими народ и словом, и делом. Кликуш хватали везде и по высочайшему повелению держали в тюрьмах, пытали, секли, наконец рассылали в работу по прядильным дворам и фабрикам…

Вот партия кликуш – три бабы. Их прислал из Москвы 17 августа 1720 года вице-губернатор Воейков: дочь харчевника Авдотья Яковлева, Тихвинской Сущевской богадельни слепая девка Арина Иванова да мещанской слободы купецкая жена Авдотья Акимова. Все три кликали по разным московским церквам и монастырям, и в том кликаньи взяты под караул.

– В сем году, – показывала Акимова на допросе при губернской канцелярии в Москве, – была я точно в большом Успенском соборе и во время божественного пения кричала нелепым голосом – лаяла собакой. Случилась со мной эта скорбь лет уж сорок, еще младенцем. Находит она на меня в месяц по однажды, по дважды, по трижды и более; прилучается в церквах и дома. Ведают о той скорби многие посторонние люди, а также духовник мой, священник церкви Успения Пресвятой Богородицы за Москвой-рекой. А буде я, Авдотья, сказала что ложно, и за то указал бы великий государь казнить меня смертью…

Невольно улыбаешься, слыша из уст бабы-старухи эту обычную заключительную фразу. Здесь она как-то особенно неуместна и смешна.

Справились у духовника кликуши: ведает ли он за ней ту скорбь?

– Не ведаю, кликала ли она в церкви, – отвечал священник, – но, живучи у меня в дому, почасту лаяла собакой, кричала лягушкой, песни пела, смеялась да приговаривала: ох, тошно мне, ох, тошно!

– Кричала и я нелепым голосом, – показывает Авдотья Яковлева, – в разных церквах и дома почасту, в храме Положения ризы Богородицы, идеже лежат мощи Иоанна блаженного на рву, до Космы и Демьяна в Нижних Садовниках. Кричала во время божественного пения, а по-каковски – того не упомню. А та скорбь приключилась недавно и с чего – не знаю.

– А мне довелось часто кричать нелепым голосом, – каялась слепая Иванова, – во время слушания чтения святого Евангелия в Никитском девичьем монастыре да в Тихвинской церкви в Сущеве. Что кричала, того не ведаю. И была та скорбь со мной в богадельне по дням и ночам. Приключилась она от рождения матери моей, что-де слывет в народе: тихая и родимец. Мать и другие свойственники от той скорби меня не уберегли…

Как бы то ни было – скорбь ли, не скорбь, – но кликуш подозревали в сообществе с расколом. Все они являлись ослушницами царского указа: «Ни по церквам, ни по домам не кликать и народ тем не смущать». И потому они – государственные преступницы.

Слово и дело!

Что преступление их с точки зрения тогдашнего правительства было важно, можно уже видеть из того, что царское величество, получив кликуш из Москвы, немедленно отослал всю партию для розыску к его превосходительству Петру Андреевичу Толстому со товарищами.

Трибунал не мешкал, прочел копии с московских допросов и на другой же день пригласил кликуш в застенок, к дыбе.

Первую вздернули кверху Авдотью Акимову.

– С чего у тебя сделалась та скорбь? Не притворяешься ли? Кто научал тебя кричать?

– Кричала лягушкой и лаяла собакой без притвору в болезни своей. А та болезнь у меня лет сорок и, как схватит, в то время ничего не помню. Кликать же меня не научали…

Дано семь ударов.

Подняли на виску Авдотью Яковлеву.

– Говори без утайки: по чьему научению и с чего ты кликала?

– Кричала в беспамятстве, без всякого притвору, ничего не помня. С чего учинилась скорбь – не знаю. А научать никто меня не научал.

Было ей одиннадцать ударов.

Подвели слепую Арину Иванову. Руки – в хомут, ноги – в ремень, веревку дернули – и она висит на дыбе.

– Говори правду: с чего кликаешь?

– Болезнь у меня падучая, как схватит – все запамятую, кричу без притвору и без стороннего научения.

Отсчитали пять ударов.

Четыре дня спустя вся партия кликуш приведена в тот же застенок. Одну за другой ставили их по другому разу в ремень, вздергивали на дыбу и с подъему, без кнута снимали новые показания. Они ничем не рознились от прежних.

– Вот и вчерашнего дня, – говорила одна из кликуш, Авдотья Яковлева, болтаясь на веревках, – схватила меня скорбь та, кликанье, в тюрьме, при караульном солдате. Вскочила и упала оземь в беспамятстве.

– Правда то или нет? – спрашивали судьи у часового, солдата лейб-гвардии Преображенского полка.

– Заподлинно правда, – отвечал часовой. – Вчерашнего числа во время святой литургии молилась эта баба в караульне, что в равелине, и вдруг вскочила, упала, затряслась, и стало ее гнуть. Лежала она оттого на земле замертво часа полтора, и я пришел в страх немалый.

Тюремное кликанье спасло Яковлеву от дальнейшего штрафования. Судьи положили: так как та болезнь была с нею в крепости, в бытность ее за караулом, того ради ее освободить, но не иначе, как с порукою и распискою ее мужа, что она «впредь во святых храмах кричать, кликать и смятение чинить не будет, под страхом жестокого штрафования кнутом и ссылки на прядильный двор в работу вечно».

Последнее определение показывает, что инквизиторы остались при своем убеждении, что кликанье ее притворно. Иначе бы они не стали требовать невозможного: не кликать тогда, когда скорбь от Яковлевой вовсе не зависела.

Что до остальных двух кликуш, то их препроводили к обер-полицмейстеру для определения в Санкт-Петербургский прядильный двор. Девиер возвратил их при письме: «Прядильный-де двор состоит в ведомости Берг-коллегии, по мануфактурным делам».

Тайная канцелярия, приняв обратно кликуш, пристроила их наконец на одном из полотняных заводов в ведомстве кабинет-секретаря Алексея Васильевича Макарова.

Кто празднику рад, тот до свету пьян.

Весело и шумно проводит русский человек Рождество, Святую неделю и прочие годовые праздники. Любит он и винца испить, и поговорить да покричать, а зачастую и подраться в те минуты, когда хмель сильно затуманит его голову. И на всем громадном пространстве матушки Руси – в светлых хоромах помещика, в тесной келейке затворника, на улице да на площади, наконец в лачуге крестьянина – русский человек одинаково любит в эти минуты под шумок винца да пива поболтать нараспашку. За словом в карман не полезет, и путает, и кричит, берется толковать обо всем, ни над чем не задумываясь, ни на чем не останавливаясь.