Михаил Вострышев - Москва и Россия в эпоху Петра I

– Кто-де ваш государь?! – заорал пьяный, относясь непосредственно к дневальному.

– Наш государь, – отвечал дневальный, – Петр Великий, император и самодержец Всероссийский.

– Ваш… государь… Петр… Великий… А я… холоп государя своего Алексея Петровича… И за него… голову свою положу… хотя меня распытай!

– Слово и дело!

Подканцелярист настрочил донос. Воевода решился снять допрос и сам испугался своей дерзости. На расспросы по государеву делу о противностях предоставлено было в то время исключительное право Тайной и Преображенской канцеляриям. Нарушители его подвергались большой ответственности, вот почему Измайлов, воронежский воевода, поспешил оправдаться.

«Я допрашивал Завесина, – писал воевода в тайное судилище, – не в обстоятельстве показанного на него дела, а токмо для того, что не имеются ли в упомянутом же деле других ему единомышленников, которых немедля надо бы было арестовать. На вопросы Завесин отвечал, что за великим шумством говорил ли какие слова, не упомнит, единомышленников же никаких у него нет. А свидетели все порознь подтвердили извет. Того ради я спешу исполнить указ: «Где в городах, селах и деревнях злодеи со злыми словами явятся, и их в самой скорости провожать в город к правителям; а тем правителям заковывать их в ручные и ножные железа; не расспрашивая затем вместе с изветчиками, присылать либо в Тайную канцелярию, либо в Преображенский приказ» [50].

Строго выполняя повеление, воевода заковал политического преступника и препроводил его за крепким караулом в Москву, где была в то время Тайная канцелярия. Туда же отправлен и доносчик Есаулов.

– Ничего не помню, – говорил Завесин, стоя раскованным перед господином Скорняковым-Писаревым. – Ничего не помню, говорил ли что-нибудь или нет, для того, что был весьма пьян. А в трезвом уме никогда и ни с кем государственных противных слов не говаривал и от других не слыхал. У присяги ж царевичу Петру Петровичу в 1718 году на наследство престола не был [51]для того, что держали меня в то время под караулом в Воронеже по делу о закреплении крестьян… Со мною, – продолжал Завесин, – случается, что болезнь находит. Бываю я вне ума, и что в то время делаю и говорю, того ничего не помню. Болезнь та со мной лет шесть.

В подтверждении справедливости слов Завесин рассказал о надевании на себя крышки с церковной чаши и о неприятных последствиях этого головного убора.

Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев приказал сделать справку, и ответ Земского приказа подтвердил рассказ Завесина.

– Ну, ты можешь ехать назад в Воронеж, – сказал судья, отпуская доносчика, – а с колодником мы разделаемся. Его надо допросить с пристрастием, надо им разыскать. Хотя он и говорит, что будто те слова не помнит, говорил ли, нет ли, за великим пьянством, но его расспроса за истину причесть невозможно. Может быть, он, отбывая вину свою, не покажет самой истины без розыску.

«А при розыске, – положила канцелярия, – спрашивать: с чего он такие слова говорил, и не имеет ли он в них каких-нибудь согласников?»

Ноги в ремень, руки вывернуты в хомут, тело вздернуто – кнуту работа.

Стоны, крик – показания те же: ничего не помню за безумством и опьянением, у трезвого же и мысли никакой противной царской персоне не было и согласников не имею.

Дано десять ударов.

Иван Михайлович провел в тюрьмах по этому важному делу более полугода. Во все это время он получал кормовых четыре деньги в день. То было обычное содержание тайных колодников. Участь его разрешилась приговором 11 марта 1723 года. Приговору предшествовало следующее рассуждение:

«Изветчик и свидетели показали, что Завесин говорил непристойные слова пьяной. Обвиняемый в расспросах и с пытки показал, что слов тех не помнит от пьянства; да к тому ж с ним случается болезнь, бывает он в ней без ума. Земской приказ согласно с этим известил, что он, Завесин, от безумия пролил в 1718 году в церкви воду святую и надел на себя крышку. Но так как в Уложении (глава IV, статья XIV) напечатано: «Которые всяких чинов люди учнут за собою сказывать государево дело или слово, а после того они же учнут говорить, что за ними государева дела и слова нет, а сказывали они его за собой, избывая от кого побои или пьяным обычаем, и их за то бить кнутом». Того ради воронежцу Ивану Завесину учинить наказание: бить кнутом нещадно».

Каким образом вязалась выписка из Уложения с настоящим делом, когда и где Завесин говорил за собой «слово и дело» – обо всем этом некому было спросить Петра Андреевича Толстого. Может быть, главный судья в свой черед «пьяным обычаем» подмахнул этот приговор.

Впрочем, выписки из законов приводились редко. Инквизиторы – так именовали членов Тайной канцелярии – обыкновенно почти никем и ничем не связанные в своем произволе, зачастую судили да рядили по своему рассуждению. Вот почему перед многими их приговорами становишься в тупик: почему этому наказание было строже, а тому легче? А — наказан батогами нещадно, Б — вырваны ноздри и бит кнутом, В – бит кнутом и освобожден, Г – бит плетьми и сослан в государеву работу навечно и т. п.

Но мы заговорились, а Завесин ждет экзекуции. Проведемте его на Красную площадь. Здесь Ивана Михайловича привязали к столбам, прочли ему приговор и отсчитали нещадных двадцать пять ударов кнутом. Придя с площади, взволнованный Иван Михайлович дрожащей рукою дал расписку: «Ежели я впредь какие непристойные слова буду говорить, то по учинению жестокого наказания сослан буду на каторгу, в вечную работу, или учинена мне будет смертная казнь».

Расписавшись и запомнив смысл поучения, «холоп царевича Алексея» отправился восвояси.

Если бы в конце 1720 года мы отправились в мирную Хутынскую обитель, то приехали бы туда как раз кстати. Вечерком 23 ноября у уставщика отца иеромонаха Никона Харкова была маленькая пирушка. Настоятель достопочтенный архимандрит Вениамин дал ему с клирошанами [52]пива, и отец Никон созвал в келейку несколько друзей. Мы бы увидели вокруг ведра головщика левого клироса монаха Антония, иеромонаха Киприана Лучанина и гостя из Спасской Старорусской обители иеромонаха Ефимия. Отцы чокались друг с другом немало, пили еще более и стали шумны – пиво, развязав языки, оживило беседу.

– А вот что… – заговорил вдруг тихо Никон. – Сказывал настоятель, что архимандрит Александро-Невской лавры Феодосий умер! Да вот молите Бога за государя, ныне-де слышат, что он немоществует. Сказывали мне то проезжие молебщики из Санкт-Петербурга.

– Да пускай себе немоществует, – возразил отец Антоний, как кажется, более других отведавший пива. Пускай его… умрет. Государь ведь человек не бессмертный, воля Божия придет – умрет. А уж тогда… царицу-то я за себя возьму!