Михаил Вострышев - Москва и Россия в эпоху Петра I

Реформа длиннополого неуклюжего старорусского костюма назревала сама собою по мере сближения России с Европой. В 1681 году царь Федор Алексеевич пытался заменить охабни и однорядки короткими кафтанами, а в правление Софьи «политесса восстановлена была в великом шляхетстве с манеру польского и в уборах».

Но резкий и быстрый поворот, сделанный Петром и не для одного «великого шляхетства» в сторону уже прямо иноземского , и не до известной степени близкого к русскому польского платья, вызвал сильную и малоблагоприятную для царя сенсацию. Бестактные репрессии против носителей и продавцов русского платья доходили до того, что агенты правительства «обрезывали старое платье не по подобию по пояс и ругались всячески» и «от церквей Божиих в старом русском платье отбивали».

Один иноземный офицер бил плетью боярского человека лишь за то, что «везший русского извозчик забрызгал иноземца грязью». Другой сам «было стоптал лошадью» солдата, да, обозлясь на протест солдата и «выхватя из ножен шпагу, стал за ним гоняться». Один поручик с денщиком ночью в пьяном виде пробились в Никольские ворота. Другой, задержанный по поводу недоразумения с извозчиком, «взять себя не давался и вынимал из ножен шпагу, и у Красного крыльца бранил солдат матерно и солдата ударил кулаком по шее, а на самом Потешном дворе «у записки солдат бранил матерно».

От офицеров в этом отношении не отставали и иноземцы менее высокого ранга. Мастер-иноземец с пиловальной Всехсвятской мельницы ночью «отворил сам» Всехсвятские ворота и «караульщиков от ворот прочь отбил и целовальника бил плетью и, бив, уехал на Пиловальный двор». Матросы-иноземцы, выписанные в 1698 году из-за границы, уже 18 октября 1698 года на Мясницкой пристали к жене посадского человека и, не получив удовлетворения, «били ее кулаками и дубьем», а в поднявшейся по этому поводу суматохе «покололи» подвернувшегося «малого».

Москвичи не слишком сильно реагировали на засилье царских фаворитов. От времени до времени то посадский человек отводил душу, «браня неподобной бранью и называя фрягою» человека цесарского посланника, то солдат у самого Посольского двора осмеливался «бранить матерно и бросать палки в посланникова казначея», да и то только после того, как «два человека иноземцев верхами били плетью» этого солдата.

Редко ненависть русских и иноземцев выливалась в форму генерального побоища, вроде имевшего место у Мясницких ворот 14 мая 1699 года, когда запоздавшие на пирушке цесарцы в числе восьми человек «в те ворота ломились сильно и бранили матерно целовальника, и за ним погнались, и поимать себя не дали, и учали караульных бить кулаками и шпагами рубить, и от караулу их отбили, и, взяв две фузеи, драгунов били теми фузеями, и оттого у тех фузей были ложа изломаны». Одолев иноземцев при помощи подоспевшего от Сретенских ворот подкрепления, русские не остались передними в долгу, «набежав, учали их бить и грабить и, ведучи [9], били». Синяки оказались с обеих сторон, а у драгуна Павлова была, кроме того, рассечена голова и «рана велика». Долго потом на Мясницкой подбирали разные заморские штуки, шляпы, шпаги, книжки печатные и в том числе «незнамо какую дуду деревянную, а по-немецки дульцияк».

Шведская война увеличивала иноземный элемент в Москве, и уже после первых в эту войну капитуляций Нотебурга, Ниеншанца и Нарвы в Москве появилось немало пленных шведов и латышей. Шведских полоняников приобретали себе даже крепостные люди больших боярских домов. Например, у князя Б. А. Голицына кадашевец Томилин в самый первый год существования Санкт-Петербурга купил там себе «полоненного латыша» Сидорова. Шведы иногда устраивались в Москве по-домашнему. Один, например, снял подклеть для торговли «котельным пивом». Они, по-видимому, не очень были угнетены «полонной нужею» и держали себя иногда даже чересчур независимо. Один из них проломил голову постельному сторожу Семенову и нахально в том даже не запирался. Другой, по-видимому латыш, бил на Балчуге ямщика Иванова.

Во всяком случае, вражда к иноземцам была в Москве всеобщей. «Разжились немцы в Немецкой слободе», – ворчали наиболее умеренные. «Немецкую слободу выжег бы, а немцев вырубил – то был бы и государь», – тщетно требовали от Петра непримиримые.

Но все были согласны, что неприлично царю «якшаться с иноземцами», веровать в них, то есть во всем полагаться на них и следовать им. «Потерять ему, великому государю, честь свою, что государь непрестанно бывает у немца в слободе», – говорил еще в 1692 году потешный Карташов.

В Москве все помнили, как последние патриархи заклинали избегать «новых латынских и иностранных обычаев и в платье перемен по-иноземски», признавали смертным грехом «еллинский блуднический обычай брадобрития».

В силу этого укоренилось мнение, что раз царь «бороды бреет и с немцы водится», то «вера стала немецкая» и «кто немецкое платье наденет, тот и басурман».

В Петре, особенно в первый период, еще не выдохлась старомосковская закваска, чтобы можно было его подозревать в уклонении от православия, в склонности к вере лютерской. От банкетов Немецкой слободы его временами тянуло на клирос, чтобы щегольнуть мастерской завойкою [10]при чтении известного ему наизусть Апостола. Он устроил престол во имя преподобного Сергия, в благодарность за найденный им у Троицы [11]приют во время так сильно напугавшей его инсценировки заговора 1689 года. Во время бури на Белом море он воспылал усердием к патронам прибрежного Пертоминского монастыря Вассиану и Ионе и, высадившись благополучно на берег, в порыве благодарности приступил к открытию мощей этих угодников с такой же стремительностью и удачливостью, с какой рвал зубы и делал ампутации.

В конце XVIII столетия, при вылившейся своим «теплейшим к Богу благоговением» царице-вольтерьянке, безупречный в отношении правоверия митрополит Платон ради «пользы существенной», понимаемой в смысле увеличения доходов духовенства, поломал более двух десятков «извечных церквей». Но обвиняемый в люторстве Петр даже в эпоху лихорадочных приготовлений к защите Москвы от ожидавшегося нашествия Карла XII, при устройстве «регулярной фортеции» вокруг устаревших городовых крепостей, из числа обступивших Кремль и Китай-город церквей снес лишь церковь Феодосия Киновиарха на Лубянке, высунувшуюся уж слишком близко к Китай-городу, стоявшую на юру «меж проезжих улиц». Церкви же на месте выстроенного им цейхгауза были уничтожены не им, а пожаром 1701 года, опустошившим «до пошвы» эту часть Кремля.

Всегда «в работе пребывавший», вечно колесивший по России и Европе, Петр не мог изнурять себя постом, как его богомольный и тучный отец, разнообразивший «многое сидение» в кремлевских палатах лишь выездами на соколиную потеху.