Михаил Вострышев - Москва и Россия в эпоху Петра I

Но противники и защитники Петра должны были сойтись в одном: царь живет не по-царски.

Разрыв царя с ни в чем не виновной царицею сильно поразил народ. Царь казался одним «ветреным», другим – «лихим», и никто не мог одобрить, что он «царицу-государыню постриг, а живет блудно с немками; куды он поедет, и немок берет с собою». У всех на устах было ненавистное имя иноземки девки Анны Монцовой. «Возле реченьки млада хожу», – уныло пели новую песню про печальную судьбу невинной царицы и про коварство разлучницы – «змеи лютой». Назывались имена и других иноземных и русских царских любовниц.

Слышались и еще более непристойные слова. Перебирали и любимцев царя мужского пола. Вспоминались даже потехи ранней юности Петра в прозрачных намеках «про государя да про Григория Лукина про блудное дело».

Несмотря на повальное пьянство Старой Москвы, считавшей непререкаемым афоризмом: «Руси есть веселие пити», Петру ставили в вину и его обычай «уж если пить, то пить до дна». «Он – пьяница, царство все пропил и мир разорил», – негодовали ригористы. Петр и не скрывал своих вакханалий, вроде безобразных разъездов со своими собутыльниками для славления на святках по домам богатых людей. Но когда один хитроумный крепостной «домашний адвокат» употребил в официальной бумаге более чем деликатное выражение «великий государь изволил быть в нетрезвости», этот злополучный доморощенный юрист был бит кнутом на козле , запятнан в левую щеку ведми и сослан в Сибирь на вечное житье.

А какое впечатление должны были производить кощунственные оргии Всешутейшего Собора на людей, привыкших думать, что во всем обиходе православного человека, и тем более царя, нет места «словам смехотворным и шуткам, Богу неугодным». Между тем беснования интимного кружка высокопоставленных пьяниц были известны не одним только особам, имевшим приезд ко двору. Достаточно вспомнить, что зимою 1698/99 года «театральный патриарх в сопровождении своих митрополитов и прочих лиц, числом двести человек, прокатился в восьмидесяти санях через весь город в Немецкую слободу с посохом, в митре и с другими знаками присвоенного ему достоинства».

Но в народе разносилась молва и не о таких еще эксцессах, которые изобретала порнографическая фантазия Петра для тесного круга самых тесных собутыльников. Самое элементарное чувство стыдливости не позволяет сообщить ни одной черты славленья , бывшего однажды на святках у царя в Преображенском. Между тем об этом во всех подробностях знала дворовая жонка дьяка Ивана Шапкина потому, что дьяк, бывший вообще не из конфузливых, откровенно и даже в значительной степени наглядно изобразил всю обстановку этих придворных petits jeux в то время, когда мылся в бане при своей супруге и упомянутой жонке.

Подданные Петра I были привычны к самым жестоким формам судебного воздействия. Могли быть живы еще старики, помнившие ужасную по зверству казнь через повешение несчастного четырехлетнего воренка – сына Марины Мнишек, наложившую несмываемое пятно на новую династию. Но во всех судебных зверствах того времени на виду у всех действовали бояре, дьяки, заплечные мастера. Царь же в таинственных недрах кремлевских теремов представлялся народу лишь уступающим государственной необходимости, «гораздо тихим», молящимся «о людских невежествиях», «кающимся о злобах человеческих».

За сто лет москвичи отвыкли от массовых казней времен Грозного, если не считать довольно жестокую, хотя в значительной степени несудебную расправу с участниками Коломенского бунта 1662 года. Но сам царь Иван IV только, так сказать, разрабатывал теорию пыток и казней, вводил те или иные усовершенствования по этой своей специальности. Расслабленный излишествами, едва ли он был в состоянии собственноручно отрубить кому-нибудь голову, и мог только пассивно наслаждаться видом изобретенных им мучений. Если, конечно, не считать психопатических аффектов, заставлявших его, да и то в стенах дворца, то хватить кого-либо ножом или посохом, то вылить кому-либо на голову мису горячих щей.

Но при Петре Москва познакомилась с царем в роли заплечного мастера, товарища известных всем палачей Терешки и Алешки. Все знали, что не только царь «и своими руками изволит выстегать, как ему, государю, годно», но и что он «с молоду баран рубил, а потом руку ту надтвердил над стрельцами». То есть умеет и находит удовольствие собственноручно рубить головы. Петр, конечно, не выходил для этого на площадь, но и не принимал нужных мер для соблюдения полной тайны. Так что служащие цесарского посольства 4 февраля 1699 года затесались в Преображенском в палату, где царь своими руками рубил головы для удовлетворения своего «мучительного, жаждавшего крови человеческой сердца».

Помимо личного участия царя сама обстановка казней производила на москвичей удручающее впечатление.

Иван Цыклер и его товарищи были казнены 4 марта 1697 года, и их головы, руки и ноги были выставлены на Красной площади, на виду у кишевшего народом всемосковского торжища. Надо помнить ужас, какой внушало тогда лишение христианского погребения, чтобы понять отчаяние тех, кому были близки опозоренные государственные преступники.

Уже в конце марта 1697 года на Красной площади у столбца , на котором была воткнута голова Цыклера, был задержан человек казненного полковника, подосланный вдовою Цыклера разузнать у караульных, «есть ли какой великого государе указ о тех делах». То есть не смилостивился ли Петр, не позволил ли похоронить отверженных ради праздника Светлого Воскресения, «да не останутся телеса на кресте в субботу». Но несчастная вдова уж очень торопилась, слишком полагалась на милосердие царя, стоявшего ниже нравственного уровня даже иудейских старшин, помнивших, что «велик день тоя субботы».

В феврале 1698 года все еще стоял караул «у голов воров и изменников Алешки Соковнина с товарищами» [12]. Да и в феврале 1699 года мы по-прежнему находим караул на Красной площади «у кажненных мертвых тел».

Прохожие должны были держаться подальше от этой ужасной выставки. В апреле 1697 года были задержаны два человека, в том числе дьякон церкви Григория Богослова, вздумавшие списать вины преступников с находившихся на столбах листов. Было строго запрещено ходить и ездить «на площади через серединный мост близ изменничьих голов». Но мы не один раз читаем в протоколах Потешного двора то, что то проезжавшие «повалили было колье, где руки воровские и изменничьи растыканы», то, что неосторожный возница «сронил было с кола голову». Еще 2 апреля 1703 года, через пять-шесть лет после кровавых расправ 1697–1699 годов, неизвестный извозчик «зацепил за кол, на котором воткнута рука, и тот кол упал, и караульные его поставили по-прежнему».