Пьер Дрие ла Рошель - Фашистский социализм

Люди больше не знают: должны они работать или же вообще перестать что-либо делать. Они не знают: должны они наслаждаться или воздерживаться. Я говорю о том, что, будучи личностями истощенными, они не могут наслаждаться ничем, кроме помпезных воплощений духа, нарисованных социальным телом. Посмотрите на пчел, муравьев, – что нового можем создать мы? Создавали ли мы когда-нибудь что-то новое? Ведь вся наша полнота – это цивилизация, увиденная издалека, где радости и печали перемешиваются. За пределами рисунка ничего нет. Все в нем.

Качество. Качество будет обретено тогда, когда количество будет ограничено.

В России под социализмом понимается курс на производство, ибо он пришел туда преждевременно и с трудом имитирует путь капитализма, который должен был бы ему предшествовать. В Европе под социализмом может пониматься только вдумчивый отдых после долгой невыносимой тяжести капитализма, который, впрочем, изнемогает от самого себя. Капитализм, отказывающийся от своего величия, от своих пороков и добродетелей: вот социализм, который скрывается за фашизмом, социализм для старых европейцев.

Смешно слышать, как капиталисты говорят о свободе. Какую свободу представляет собой сегодня капитализм? Какие отбросы остались от нее в плане экономическом, политическом, культурном? Или, в таком случае, о каком капитализме идет речь? Возврат к прошлому – это утопия.

Смешно слышать, как ВКТ и СФИО защищают свободу, все то же, ни на что не годное старье, каким потрясают капиталисты. Этим конфедерации и партии следовало бы говорить совсем о другой свободе.

Свобода. Какой свободы вы хотите? Где она? Где была она хоть когда-нибудь? Откуда она вообще возьмется? Откуда, если не из удовлетворения желаний, оправданных в данный момент? Но чего мы желаем? Умиротворяющего порядка. Мы хотим насладиться ритмом машин, который мог бы наконец стать таким плавным.

Корпоративисты, вы говорите, что представляете собой Третью Силу и что вы заставите с ней считаться; что ваш Новый Порядок утвердится на одновременном противостоянии двум этим втайне связанным воедино ипостасям принуждения – капиталистической монополии и марксистскому государству, что Франция Завтра возродится на основе стихийного объединения семей и профессий, корпораций и регионов. Я едва ли могу вам поверить, но я хочу идти за вами.

Я едва ли могу поверить в то, что государство не должно вмешиваться в первое проявление этой стихии. Но, в таком случае, отойдет ли оно вообще когда-нибудь в сторону? С вашими корпорациями произойдет то же, что произошло с советами: опеке Сталина не видно конца, как и опеке Муссолини над итальянскими корпорациями.

Но диктаторы не вечны, и с новыми трудностями людям снова придется справляться самим. Вот тогда вы будете правы.

Так или иначе этот обходный корпоративистский путь – наша тактика маленьких людей – путь посреди всех классов и всех доктрин.

Меня страшит этатизм? Все подводит нас к нему. Мы уже больше, чем наполовину, втянуты в него. Крупные банки, крупная промышленность, пресса уже наполовину срослись с государством. Они осаждают государство, но стоит одному человеку и одной сильной партии оказаться завтра во главе государства, как все пути к власти, проложенные капитализмом, будут тут же перестроены в обратном направлении, против него. Банкир, который обивает пороги министерского кабинета и, таким образом, доказывает свою слабость, вскоре вернется туда, чтобы исполнять приказы.

Но если этатизм – фатальность, разве этого не достаточно, чтобы я воспротивился ему? Разве не свойственно духу сопротивляться всякой фатальности? Я склонен, скорее, пересилить эту фатальность, истощив ее. Убить этатизм путем изнурения государства, вложить в государство все, чтобы государство стало нацией. Оно воспользуется подъемом инстинктов, которые впоследствии объединит в себе. Можно убить часть жизни, но не всю жизнь. Тоталитарное государство постепенно расшатывается, становится гибким и подвижным.

Мы слишком слабы, чтобы и впредь оставаться пассивными, не обращать внимания на то, что все идет вкривь и вкось. Да, мы социалисты именно потому, что мы слабы. Попробуйте-ка упрекнуть нас в этом. Но новое зло, выявляемое эпохой, предвещает благо, которое это зло породит. Какую коллективную силу дает признание индивидуальных слабостей! В этом признании мы закаляемся, как металл в воде.

Многие ищут прибежища в государстве, но это опасно лишь постольку, поскольку не все еще получили к нему доступ; таким образом, те, кто этот доступ получил, уже пользуются неравенством по отношению к тем, кто не получил его. Но когда его получат все? Когда все будут в государстве, каждый станет ответственным. Появляется и активизируется множество ответственных. Социальное тело становится чувствительным во множестве точек своей поверхности, все больше насыщается нервами. Нам говорят о корпорациях. Хорошо, но если мы идем к государству по этому пути, то русские приходят к корпорации через государство.

Человек может мыслить только группами. Так не бойтесь же того государства, которое уже складывается.

Крестьяне? А будут ли завтра крестьяне? Всегда ли будут крестьяне? Нет. Поэтому социализм и прав. Колхоз приживается в России, но, вне сомнения, он должен обрести относительную независимость по отношению к государству.

В Европе крестьянина все больше ущемляют, эксплуатируют. Он, как и рабочий с буржуа, становится жертвой треста – зерновой трест, трест удобрений, скупка молока и т. д. Его единственное спасение основать сельскохозяйственное предприятие.

Надо ли спасать ремесленника? Можно ли его спасти? Его доля сократится до минимума, как и доля крестьянина. Не лучше ли совсем распрощаться с прошлым и передать все хлопоты по мелиорации другому объединению? Не стоит ли, ради возврата к качеству, целиком довериться меркам социализма, которые затем сами собой придут к большей утонченности?

Пути Муссолини и Сталина сходятся.

Знаю ли я пролетариат? Я знаю рабочих не лучше, чем крестьян. Но есть ли в них что-то особенное, что можно узнать? Этого я не узнаю никогда. Существуют ли классы? Не думаю. Почему я так не думаю? Потому что я мелкий буржуа. Я принадлежу всем классам и ни одному из них. Я ненавижу и ценю их все. Но, в конце концов, почему я не имею права говорить? Почему я не могу быть прав? Разве в своем срединном положении я не всеобъемлющ? Всеобъемлющ. Я говорю – слушайте меня.

Я не хочу, чтобы и впредь злоупотребляли словом трудящийся. Мы тоже трудящиеся. Крестьяне и буржуа – такие же трудящиеся, как и рабочие. Конечно, труд рабочего кажется трудом в высшей степени, дело в том, что он самый ужасный из всех, машинный труд. Но и конторский труд не менее ужасен.