Пьер Дрие ла Рошель - Фашистский социализм

…И все же она видела себя через стекло и наслаждалась собой, эта величественная фигура: римская статуя на площади маленького галльского или армянского городка. Статуи божественных императоров. Гробницы Ленина, Сталина, Муссолини, Гитлера. Вот и вернулись времена огромных бессильных толп, божественных императоров.

Таково наше странное предназначение, предназначение людей и, более того, лучших из людей. Мы не будем сражаться ни за диктатуру пролетариата, ни за диктатуру правых. Мы, мелкие буржуа, рабочая элита, благородные крестьяне, буржуа, обладающие чувством ответственности. Мы не будем сражаться за капиталистов-патриотов, которые отнимают у нас наше благо. Мы не будем сражаться за коммунистов, которые, подобно иезуитам, ультрамонтанам, живут за счет тайны далеких орденов и не осмеливаются цинично признаться нам в диктатуре ГПУ. Мы не будем сражаться и ради того, чтобы защитить отечества, которые уже не нуждаются в защите, которые бессмертны – вместе с ненавидящими нас вооруженными силами. Мы не будем сражаться за то или за это. Мы будем сражаться против всех. Это и есть фашизм.

Я говорю второпях. Я жажду интимности – как на деревенской площади, или в Афинах времен Сократа. Чего ради жить, если фарс не играют на полную катушку, если не подступают к публике в восторге проституции и чистосердечия, не доходят до опрокидывания свечей?

Люди, подобные мне, состоят в ордене мысли, горстка настоящих людей действия, поднимающихся над партиями, к которым они относятся, в высшем оппортунизме. Нет никого нерешительнее, чем человек действия, колеблющийся до последней минуты. Его мысль двусмысленна, как действие. Ясны только теории, прав только фанатизм перед дюжиной ружей. Но наш брат, соглашатель, творец компромиссов, для нас тоже найдутся пули и столько проклятий, что хватит на всех.

Июль 1934

В ходе размышлений все больше склоняешься к тому, что Франция не больше других народов предрасположена к режиму диктатуры, и даже меньше.

Эта идея может показаться парадоксальной. В самом деле, с 1789 года образ Франции очень часто отождествлялся с образом режима сильного личного авторитета. Сначала был Комитет Общественного Спасения, воплощением которого были поочередно Дантон и Робеспьер. Затем была Директория, которая постоянно прибегала к силе и в которой доминировали Баррас, а потом Фуше. Затем Наполеон. Получается двадцать с лишним лет авторитарного насилия, с 1792 по 1815. Позднее, с 1850 по 1870, был Наполеон III. Еще двадцать лет.

Что я могу противопоставить очевидности этих сорока лет? Я могу сделать две важные оговорки. В первую очередь, Англия в своей истории тоже знала долгие периоды, когда она по необходимости переходила к диктатуре. Сначала у нее был свой период абсолютной монархии в XVI и XVII веках. Затем Кромвель, который, говоря откровенно, пользовался авторитетом недолгое время и по-настоящему властвовал лишь в течение трех лет (1654–1657). Но в первые годы XVIII века был неприступный Мальборо, с 1712 по 1742 – непоколебимый Уолпол, а затем Питт. Чтобы вести борьбу против Франции, нужны были эти немного на римский манер конституционные диктаторы.

На самом деле каждый европейский народ в разное время пережил свой век революций и, следовательно, диктатур. Если в Англии период ликвидации абсолютной монархии растянулся с 1640 года до конца XVIII века, то во Франции он длился с 1789 по 1870 годы, а в России, Италии и Германии продолжается и ныне. В течение этого общего для всех периода частные особенности народов совпадают перед лицом общей необходимости.

Поэтому нет оснований приберегать для Франции тех черт, которых лишь наше незнание позволяет считать особенными.

Но, больше того, можно утверждать, что в совокупности своей истории Франция продемонстрировала меньшую по сравнению с большинством народов предрасположенность к порождению тиранов. Если Робеспьер потерпел провал 9-го термидора, то причина этого в том, что он не хотел доводить до конца свою диктатуру. И посмотрите на Старый режим: едва ли можно вспомнить кого-нибудь, кроме Ришелье, кто долгое время (15–20 лет) вершил бы личную власть и был бы чистокровным французом. И уже Батиффоль объясняет нам, что он преклонялся перед своим королем. Тогда как жадные до власти министры, каких было множество при Тюдорах и Стюартах (Уолси, Томас Кромвель, Бэкон, Шефтсбери), значительно превосходили в смелости Флери.

Будь у меня возможность, я бы с удовольствием пустился в исторические гипотезы. Я бы попытался показать, что диктаторы ввозились во Францию из-за границы. Стоило бы углубиться и продемонстрировать то влияние, которое просачивалось с итальянскими королевами и их свитой. Итальянцам удалось привить во Франции макиавеллистские методы авторитарной политики. Вспомните Екатерину и Марию Медичи, Мазарини.

В итоге один из наших королей стал-таки своего рода диктатором. Абсолютизм Людовика XIV – факт в гораздо большей степени европейский, чем французский. Людовик XIV принадлежал к монархическому интернационалу, который отягощал собой Европу с конца XV века до 1918 года; он черпал свои принципы в дворцовых традициях Мадрида, Флоренции, Вены не меньше и даже больше, чем Франции, где долгое время с известной сдержанностью царствовали его косвенные капетингские предки.

Не скажу, что Бонапарты были итальянцами (особенно Наполеон III, по всей вероятности незаконнорожденный, настоящий француз), но они корсиканцы, а значит, пришли еще из средневекового края. Нужна была, как минимум, дикость корсиканца, чтобы решиться на огромное предприятие, не боясь показаться смешным в глазах французов. В том же духе можно говорить о самоуправстве Гамбетты, сына генуэзца.

Итальянская и корсиканская кровь, итало-испанская традиция абсолютной монархии – к двум этим причинам можно свести большинство случаев исключительной силы власти во Франции; поэтому есть основания заключить, что сама Франция мало предрасположена к порождению диктаторов. А почему? Потому что физический и духовный климат Франции не благоприятствует появлению личностей, страстно рвущихся к господству. И в других областях мы найдем то же, что здесь отмечаем в области политической, – скорее, постоянное изобилие величайших талантов, чем внезапные взлеты редких гениев.

Во всяком случае, если бы сейчас Франция пустилась на поиски диктатора, то сделала бы это с опозданием. Ибо вы ведь понимаете, что мода на диктаторов в Европе скоро пройдет. Я, со своей стороны, считаю, что увлечение столь сильнодействующим средством не выдержит смерти первого из тех, кого мы видим у власти сегодня. Вы задумывались о том, каким снегом на голову окажется тот день, когда один из наших крупных политиков уйдет с поля боя? В этот день Европа XX века начнет размышлять о неудобствах диктатуры, как это уже приходилось делать Европе XIX века после Ватерлоо и Седана. И диктатор, умирающий в своей постели, оставляет пустоту столь же внушительную, как и диктатор поверженный.