Евгений Наконечный - «Шоа» во Львове

Криминальным районом считался и Лычаков, особенно пресловутым — Замарстынов. Слоняться «чужакам» по Замарстынову не только ночью, но и даже вечером было не совсем безопасно. По данным львовской полиции, антиобщественного, «профессионально безработного» городского сброда насчитывалось свыше 4 тысяч особ мужского пола. Именно это отребье — «люмпен-пролетариат» с помощью польских армейских частей, как свидетельствуют объективные историки, учинило во Львове в 1918 году еврейский погром и одновременно не забыло ограбить спиртзавод. Теперь городская накипь, нацепив красные банты, тоже кинулось в неудержимом порыве к водочной фабрике Бачевского, магазинам с табачными изделиями, а затем стала растаскивать армейские склады и сводить личные счёты.

Дай им волю, понимали жители нашего дома, городские отбросы, согласно большевистского лозунга: «Грабь награбленное!», будет делать преступные, грабительские налёты на спокойных граждан, которых они называли «буржуями». В конце концов, это тогда понимали все. Первый советский начальник Львовского гарнизона вынужден был публично, через прессу, признать, что определённые группы населения разворовывают имущество, которое принадлежит государству, армии, фабрикам, заводам, складам, магазинам, частным владельцам и другим организациям. Начальник гарнизона призвал положить этому конец. Забегая вперёд, отмечу, что при всех последующих изменениях власти во Львове (1941 г. и 1944 г.) городской сброд по стереотипному сценарию делал налёты на спиртзаводы Бачевского, табачные магазины, растаскивал государственные склады, магазины, фабрики, грабила зажиточных граждан и расправлялась с сотрудниками правоохранительных органов и личными врагами. Еврейские исследователи львовского Шоа марксистского направления почему-то неохотно вспоминают об этом суто социальном явлении — городском люмпене. Им больше нравятся какие-то «врожденные», то есть генетические (расовые), антисемиты, особенно украинского происхождения.

— Тюрьмы открыты, — информировал на совещании Блязер, — полиция исчезла, уголовники и хулиганы настроены на разбой. По улицам шатаются пьяные банды, устраивают самосуды. Необходимо организовать самозащиту, создать группы самообороны.

— Голыми руками не защитимся, — сказал кто-то.

— В Иезуитском городе лежат горы брошенной на произвол амуниции и оружия, — ответил Блязер. — Необходимо их оттуда взять.

Блязера послушали. Из Иезуитского города (теперь парк Ивана Франко) принесли с десяток новеньких польских карабинов и ящик патронов. Аналогичным способом вооружались и другие дома нашего квартала. В подъездах выставили вооружённые караулы. Там где этого не сделали, имели место случаи налётов грабителей.

С момента капитуляции Львова польская государственная полиция («полиция панствова») сразу прекратила нести службу. Состояла она из одних поляков. Отдельные ее подразделения попробовали вырваться из города. На Сиховском предместье группу полицейских-беглецов окружили энкаведисты и расстреляли на обочине шоссе из пулемётов. Это была наглядная показательная акция, которая предвещала будущие физические чистки так называемой «буржуазной» администрации. Сохранялась некоторое время созданная на скорую руку польская общественная полиция. Украинцы и себе создали добровольную рабочую гвардию. В эту гвардию вступил и наш сосед Николай Щур. Ему выдали красную нарукавную повязку и трофейную польскую винтовку. Находился Николай в рабочей гвардии всего четыре — пять дней. Однажды вечером он вернулся без повязки и оружия. «Сегодня мы собрались на Цитадели, — рассказывал Щур моему отцу. — Перед ними выступил командир и сказал: «Расходитесь, люди добрые, по домам, нечего нам тут делать. Сняли с нас, украинцев, деревянные оковы, а надели железные».

Вместо польской общественной полиции и украинской рабочей гвардии вскоре большевики организовали профессиональную, «рабоче-крестьянскую» милицию. В неё спешно вступило много еврейской молодёжи, немного украинской, наименьше польской. Во главе львовской милиции встал «товарищ» Рейзман, затем такой же «товарищ» Барвинский. Много евреев вскоре заняло различные должности в советских органах управления. Среди поляков это вызвало возмущение, их монопольное положение было ликвидировано.

С первого же дня установления советской власти на Западной Украине была запрещена деятельность и распущены все без исключения политические партии, общественные организации и общества, с «Красным Крестом» включительно. Коминтерн с удивительным предвидением, чтобы не мешал, распустил свою КПЗУ ещё за год до войны. Впрочем деятельность одной политической силы осталась вне досягаемости новой власти. ОУН как была, так и осталась в подполье, не испрашивая разрешения на существование. Кроме политических и общественных организаций, были немедленно закрыты все газеты, журналы, издательства, независимо от их политической окраски. Надо отметить, что перед войной во Львове выходило (не верится) 300 периодических изданий. Вместо традиционно широкого политического спектра львовской прессы (первая газета в Украине появилась в 1776 году именно во Львове) под видом газеты начали выходить две убогие партийные агитки — одна на украинском, другая на польском языках. Под тотальный контроль были взяты радиовещание, театры и кино. Таким образом львовян лишили источников достоверной информации. На долгую половину столетия Галичане забыли, что существует реально настоящая свобода слова. Общественность стала полностью дезориентированной как раз в момент столкновения двух миров: московско-большевистского и европейского с их различными политическими, моральными и экономическими устоями.

Ошарашенные нарастающими изменениями люди естественно хотели знать, как им будет при новом режиме. В первые два-три дня львовяне массово выходили на улицы, желая вступить в контакт с красноармейцами, которые заполнили город. Поражало убогое, некрасивое, неевропейского фасона обмундирование Красной армии — землистого цвета шинели, гимнастёрки до колен, широченные галифе, остроконечные войлочные буденовки, обмотки, кирзовые сапоги. Зато вооружение и военная техника, в частности танки, на голову были выше польских.

На следующий день вечером на Яновской (теперь Шевченко) улице, до ее пересечения с Клепаровской, остановилась длинная механизированная военная колонна. Стоял погожий теплый осенний день. Из всего выходило, что колонна собиралась ночевать под открытым небом. Красноармейцы по команде маршировали взводами к находящейся рядом парфюмерной фабрике «Одоль» на «оправку». На ужин солдатам выдали сухой паек. Жаждущие информации жители прилегающих кварталов буквально облепили броневики и автомашины колонны, пытаясь пообщаться с военными. Им хотелось услышать непосредственно из уст людей в шинелях ответы на свои многочисленные вопросы о житии-бытии в «Стране Советов».