Евгений Наконечный - «Шоа» во Львове

Но выяснилось что без разрешения политруков-комиссаров «бойцы» или «красноармейцы» (слово «солдат» тогда не употреблялось) не смели проронить и слова. Политруки стремились сами разговаривать с народом и решали, кто из бойцов может общаться с гражданскими, а кто нет.

Конечно, комиссары тщательно следили за самим развитием бесед. На все вопросы типа: «Есть ли у вас тот или иной товар, или то или иное изделие?», бойцы, под бдительным взглядом комиссаров, непременно, словно попугаи, отвечали: «Есть многа, многа». На этой почве родилось множество львовских анекдотов. Самым популярным был о лимонах. На вопрос, есть ли в Советском Союзе цитрини (лимоны), красноармеец, хоть и не понимал, что это такое, бодро отвечал: «Есть многа, два завода делают, адин в Маскве, втарой в Харькаве». На лукавый вопрос, есть ли в Советском Союзе «шкарлатина» (скарлатина), красноармеец бездумно заученно так же отвечал: «Есть многа, многа».

Языковые недоразумения случались и с другой стороны. Красная армия имела официальный эпитет: «рабоче-крестьянская». Некоторые простые львовяне, не понимая значения русского слова «крестьяне», переводили его как «христиане». Особенно старые богомольные женщины очень были довольны, что армия называется, по их мнению, христианской. Какое же было разочарование, когда от комиссаров «христианской армии» они услышали, что никакого Христа не было — «эта выдуманная личность». Более того, услышали, что нет и самого Бога. Тогда же рассказывали такой анекдот: Чинит большевик посреди дороги автомобиль. Подходит мужик и говорит:

— Бог в помощь!

— Нет, — говорит солдат, — у нас в Советах так не здороваются. У нас говорят: «Зря работаешь!», а отвечают «Правду говоришь!».

Общение с красноармейскими командирами (слово «офицер» не употреблялось) тоже не было легким. Львовяне 1939 года с трудом понимали русский язык. Для поляков — русский тяжелее для понимания чем словацкий или чешский. В лучшем положении пребывали украинцы. Среди только что мобилизованных красноармейцев на «польский поход» попадались жители Подолья, их говор мало чем отличался от разговорного языка, которым пользовались украинцы Львовщины.

Мой отец остановился около одного такого стройного, чернявого подолянина переброситься словами. Тот ему чем-то понравился и отец пригласил его к нам на чай. Политрук, который внимательно следил за беседой, запретил подолянину отлучаться и тут же прекратил беседу. Не помогло объяснение отца, что живет он тут совсем рядом, и зовет только на минутку. И тогда мой отец, человек зажигательный и настойчивый, решился на отчаянный шаг. Он смело подошел к штабной машине и громко, чтобы слышала окружающая гражданская публика, заявил, что, мол, он львовский пролетарий, хочет поговорить по важному делу с главным командиром. Вокруг собралась солидная толпа львовских зевак. Командир нехотя вышел из машины.

По профессии мой отец был полиграфистом-цинкографом. Для изготовления цинкографического клише использовали соляную кислоту. Согласно требований техники безопасности работать с кислотой необходимо было в защитных рукавицах. Цинкографы в основном пренебрегали рукавицами, потому что они мешали, и поэтому страдали от поверхностных ожогов. Руки, а точнее ладони, на определенное время, до заживления, получали из-за ожоговых шрамов ужасный мозолистый желто-белый вид, словно у каторжанина, хотя цинкографическая работа и не требовала значительных физических усилий. Отец, который тоже не любил работать в рукавицах, протянул командиру свои недавно обожженные кислотой ладони и спросил: «Разве нельзя мне, рабочему, пригласить к себе на минутку бойца рабоче-крестьянской армии на стакан чая? Живу ведь рядом».

Демагогический «классовый» прием сработал. Командир глянул на пролетарские ладони, на притихшую толпу гражданских, которые собрались вокруг, и с любезной улыбкой удовлетворил просьбу «львовского пролетария». Но политрук думал по-своему. «Один не пойдет, пойдут двое», — распорядился он и присоединил к подолянину вертлявого рыжего россиянина. Подумав еще, поправил на ремне кобуру с наганом и решил сопровождать красноармейцев лично.

Так в нашей квартире оказалось три красноармейца: украинец, россиянин и еврей. На столе появился чай и, конечно, «к чаю». Вскоре интерес привел к нам соседей: Мойсея Блязера, Муся Штарка, Весту Вайсман, братьев Желязных и кого-то еще. Стали говорить все одновременно. Наша домовладелец Вайсман с трепетом спросила, правда ли, что советская власть будет забирать дома. Комиссар весело прищурился и ответил: «Пролетарская власть не дома забирает, а их жирных собственников». Когда напряжение разговора немного спало, кто-то обратился к политруку на идишь. Тот вначале сердито отмалчивался, долго делал вид что не понимает, но, наверное, нашлись необходимые слова, потому что политрук вдруг засмеялся и ответил. Слово за слово, и Мусе забрал политрука к себе на отдельный разговор. Бойцы остались без бдительного «всевидящего» ока. Рыжий был родом из московской глубинки, украинского языка почти не понимал и непрерывно, мешая беседе, переспрашивал. Подоляк шепнул отцу, что неплохо бы было для святого спокойствия «кацапа» напоить. Деликатное задание было поручено опытным в этих делах братьям Желязным. Братья оправдали надежды. Они к удивлению быстро нашли с рыжим общий язык, заманили его к себе в квартиру и вскоре, не выпуская из рук рюмки, он крепко спал, положив голову на стол.

Таким образом отец наконец остался наедине с подолянином, чего он хотел с самого начала. Мать хлопотала на кухне, а я притих, делая вид что занят игрой «каро» (игра типа кубика Рубика). Мужчины заговорили о колхозах, еще про что-то. В разгар беседы отец стал покусывать нижнюю губу — верный признак, что готовится задать важный вопрос. И он спросил:

— Правда ли то, что на Большой Украине в тридцать третьем году множество народа умерло с голоду?

Подолянин от этих слов очень сник, перевел взгляд на образа (иконы), на портрет Шевченко и, выпив рюмку, тихо ответил:

— Пол Украины умерло. Выморили бы всех, но спохватились, что некому будет обрабатывать землю.

Из его глаз беззвучно скатилось две слезинки. Отец же с укором спросил:

— Как люди могли покорно, как овцы, допустить до этого?

— Поживете, увидите, — хмуро ответил подолянин и посмотрел изболевшими глазами.

Надо сказать, что тогдашние украинцы из восточных областей — «схидняки», попав в жилища «западенцев», вдруг оказывались в привороженной атмосфере патриотизма и религиозности, о которой имели только очень неясное представление и о какой их подлинно украинское сердце тайно мечтало.

На следующий день к нам зашёл Мусе. Выглядел он потухшим. «До сих пор мы жили в государстве, — сообщил Мусе, — где разрешалось все, что не запрещено законом. А теперь живем в государстве, где запрещено все, кроме того, что приказано». Отец не раз повторял эти слова Мусе.