Дарья Наленч - Пилсудский [Легенды и факты]

Еще грубее Маршал поступил с военным министром в кабинете Витоса генералом Шептыцким. 28 июня, грубо оборвав его на заседании Узкого военного совета, Пилсудский якобы, как сообщает один из мемуаристов, сказал: «Вы как потаскуха, которая подставляет задницу то одному, то другому». В результате оскорбленный Шептыцкий послал секундантов, требуя сатисфакции. Пилсудский отказал ему, аргументируя это тем, что не может стреляться с подчиненным. Спор разрешил президент, запретив обращаться к оружию.

2 июля Маршал направил Войцеховскому очередное прошение, на этот раз с просьбой освободить его с поста председателя Узкого военного совета, которая была удовлетворена на следующий день. Таким образом, он превратился в частное лицо, если не считать сохранившейся за ним должности канцлера капитула ордена Виртути милитари, которая имела практически только почетное значение.

Не теряя времени, Пилсудский воспользовался полученной после многих лет свободой политической деятельности. Спустя несколько часов после принятия его отставки, во время прощального банкета, устроенного в кругу друзей в малиновом зале гостиницы «Бристоль», он подверг резкой критике господствующие в Польше порядки. Прежде всего нанес удар по правительству Витоса, но и не пощадил также стоящего за его спиной Сейма. В присущей ему манере Пилсудский объяснил причину, побудившую его покинуть ряды армии: «Эта шайка, эта банда, которая порочила мою честь, тогда (после избрания Нарутовича президентом. — Авт. ) искала повода для кровопролития. Наш президент был убит после уличных дебошей, обесценивающих представительскую деятельность, теми самыми людьми, которые некогда в отношении первого народного представителя, избранного свободным волеизъявлением, продемонстрировали столько грязи и пещерной ненависти. Теперь они совершили преступление. Убийство, наказуемое законом. Мои дорогие, я солдат. Ратный труд — тяжелое призвание, когда порой вступаешь в противоречия со своей совестью, со своими мыслями, дорогими чувствами. Как только подумаю, что, как солдат, я должен буду защищать этих панов, все протестует внутри меня. Заколебавшись, я принял решение, что не могу быть солдатом. Поэтому подал в отставку…»

Это было объявление открытой войны эндеко-пястовскому кабинету Витоса и поддерживающему его Сейму. Маршал вел ее на два фронта. С одной стороны, яростно сражался против партий и политиков, которых обвинял во все разрастающемся зле. С другой же — подчеркивал свое умение и заслуги.

Три года, проведенные в сулеювековском «уединении», — это было прежде всего время создания мифа о самом себе. Он издавна старательно трудился над ним. С мыслью о нем он написал в начале века «Нелегальщину». Будучи в легионах, умело гримировался под национального героя. Он внес большой личный вклад в то, чтобы фуражка — «мацеювка» и серая куртка стрелка превратились в неотъемлемую частицу легенды вождя, который «предпочитал мундир стрелка лампасам». Он отлично понимал, что именно такие мелочи прибавляют больше популярности, чем многие политические шаги. Но и их умело эксплуатировал для склонения на свою сторону общественного мнения. Необычайно точное наблюдение принадлежит Яну Хупке, когда тот, объясняя в своем дневнике мотивы прекращения вербовки в легионы, записал: «Пилсудский не хочет идти наперекор общественности Королевства Польского, потому что заботится о популярности и умеет ее завоевывать». Это суждение утратило актуальность в 1930 году.

С этого времени Пилсудский начал безудержно и беспардонно восхвалять сам себя. Несомненно, Маршал был человеком с большими заслугами, но в описании их он не знал меры. Представлял себя как самого выдающегося поляка, с которым не только никто из живущих не выдерживал сравнения, но и в тысячелетней истории таких гениев можно было буквально пересчитать по пальцам. Он записывал почти исключительно в свой актив возрождение государства, то, что сумел уберечь его от многих опасностей, приукрасить лаврами побед, которые в течение столетий не имели места над Вислой. А сделать это было тем труднее потому, что его поддерживала только горстка ближайших соратников, многие годы вместе с ним преодолевавших оцепенение и беспомощность общества.

Фраз, в которых он приписывал себе величайшие заслуги, питал к себе наибольшие симпатии, восхищался собственной значимостью, совершенством, несравненностью с другими, можно было бы привести множество. По прошествии лет, с исторической дистанции они звучат просто неправдоподобно, вызывая подозрения, если их пересказывают, а не цитируют, что они были тенденциозно подобраны, чтобы осмеять их автора. Поэтому необходимо дать слово ему самому.

Вот что он говорил в интервью 10 февраля 1926 года газете «Курьер поранны»: «Я человек, заставляющий своим трудом вызывать к себе уважение, независимо от вытекающего по тем или иным соображениям отношения ко мне. Я был Начальником государства и сумел в 1918 году обеспечить спокойствие и развитие государства, несмотря на всеобщие блуждания в водовороте событий, перед лицом которых одичавшее в трусости и опустившееся в неволе общество выглядело так, что впадало в дрожь от самой мысли о существовании Польши как независимого государства. Я сумел прославить наши знамена столь великими победами, которых не знали даже наши прадеды, и добился их тогда, когда трусость делала нашего белого орла желтым от страха. Достаточно вспомнить Спа, которое я перечеркнул победами, и ночную атаку на ставку противника во время угрозы столице. Наконец, вопреки польской традиции, я сумел, уходя по политическим мотивам с государственной деятельности, ничего не потребовать от нищего государства, а обеспечить жизнь себе и своей семье собственным трудом. И хорошо понимаю, что такого человека трудно оставить без внимания, пока он дышит и живет…»

С еще большей уверенностью в себе он говорил 28 октября 1925 года на заседании комиссии, изучавшей состояние оперативных планов в 1920 году: «Моя система соответствовала нуждам и состоянию Польши. Наша армия спешно формировалась в ходе войны — это был ее первый минус. Второй же заключался в том, что генералы грызлись между собой, отсутствовало доверие. Третий — мы мало знали друг друга. Четвертый — это постоянный нажим государств-победителей; все, кроме меня, поддавались этому нажиму; я же постоянно вынужден был следить за тем, чтобы не произошло предательства. Такая угроза существовала и в Генеральном штабе, и среди генералов, и в Сейме, и в Министерстве иностранных дел. <���…> Я победил вопреки полякам — с такими полячишками я вынужден был постоянно бороться.

Еще одной помехой было верховное командование Я его создал сам. Ввиду царившего в армии финансового разложения и воровства я вынужден был отказаться от ведения финансовых дел, будучи не в состоянии контролировать их. На верховное командование было возложено ведение военного хозяйства. Контроль за ним наладить не удавалось, хотя в эти органы я подбирал гражданских лиц. Правительству я доверять не мог, потому что оно крало еще беззастенчивее. У меня не было никакого доверия к Сейму и правительству. <���…>