Дарья Наленч - Пилсудский [Легенды и факты]

«Первым французским журналистом, который был щедро оплачен и спешно прибыл в Польшу уже в декабре 1918 года, после чего поочередно опубликовал статьи в «Тан» 5 и 15 сентября 1919 года, восхваляющие Ю. Пилсудского и его мафию, деликатно щелкающие по носу национальный лагерь, был пресловутый Шарль Риве {по мнению Новачиньского, писака, прислуживавший до этого царю}. Риве восхвалял Пилсудского, как ранее восхвалял его еврей Михельштейн в «Журналь де Деба» (декабрь 1918 г.), как восхвалял Розенталь в «Тан», как восхвалял в мае в «Тан» Израэль Коэн. Только таких зарубежных журналистов пустил в Варшаву Импостор [187] Самозванец. — Прим. перев. {Новачиньский очень любил неологизмы и каламбуры} Пилсудский и его «взломщики, стоящие у власти».

Этот упрек относился к популяризации Пилсудского за границей. Но не менее ожесточенно эндеки боролись с пропагандистской акцией, направленной на внутренние потребности страны. Новачиньский, имя которого придется еще не раз упомянуть, поскольку никто не превзошел его в антибельведерских выпадах, гремел на страницах «Мысли народовой» по случаю опубликования в ежедневной газете военного министерства «Польска збройна» программы бесед о Пилсудском, которыми собирались отметить именины вождя в 1923 году:

«Это — злоупотребление и копирование московщины. <���…> Это — навязывание легенды, делающей услужливыми и субсидированными литераторами из неспособного регента, никуда не годного стратега величину и знаменитость, раздуваемую до неслыханных размеров. <���…> Хватит восхвалять некомпетентность. Хватит культа невежества и интриг».

Противники были способны на еще более отравленные стрелы. Когда недоставало аргументов, они использовали инсинуации, как это сделал неутомимый в находках Новачиньский в другом своем очерке, помещенном в «Мысли народовой». Эндековский мастер памфлета защищал своего политического приятеля Игнацы Шебеку, на которого тоже не очень-то по-джентльменски набросились пилсудчиковские журналисты в связи с прошлым дяди, якобы царского жандарма.

«Был ли дядя многоуважаемого депутата и одного из немногих наших дипломатов европейской величины русским «жандармом» — об этом мы не знаем и не вникаем в это, как не вникаем в то, например, в каком родственном отношении к нынешнему Начальнику государства находился в 1862 году полковник жандармерии Пилсудский, который после объявления графом Ламбертом [188] Карл Ламберт (1815–1865) — русский генерал, наместник Королевства Польского с 23 августа по 26 октября 1861 года. Объявил военное положение в Варшаве, с тем чтобы избежать патриотических демонстраций. Торжественные мессы в варшавских костелах 15 октября 1881 года в годовщину смерти Т. Костюшко привели к многочисленным арестам жителей столицы, и Ламберт потребовал немедленного освобождения арестованных, вступив в конфликт с генерал-губернатором Александром Герстенцвейгом. Конфликт завершился дуэлью и смертью генерал-губернатора. В конце октября Ламберт выехал на Мадейру, где и умер. военного положения благодаря своей жестокости сразу был назначен обер-полицмейстером Варшавы… <���…> Как не вникаем и в то, был ли обер-полицмейстер, а потом «усмиритель мятежа» в 1863 году дядей или дедом нынешнего Начальника государства и не есть ли весь антирусский склад ума Ю. Пилсудского оправдание и реабилитация имени, вызвавшего в 1863 году отвращение жандарма, так и безразлична такая деталь, был ли «царским жандармом» дядя депутата Шебеки».

Вся проблема была насквозь надуманной. Но Новачиньский, как каждый обливающий грязью, не терял надежды, что хотя бы часть нечистот попадет на атакуемого.

Тот же автор яростно атаковал также другой существенный элемент мифа Пилсудского — постоянно выпячиваемый талант командующего. «Юзеф Пилсудский, — писал он в очередном памфлете, помещенном в «Мысли народовой», — вершит дела таким образом, что постоянно акцентирует внимание на своем «солдатстве», внушая, что якобы его специальностью были военные дела, в которых он будто бы является компетентным специалистом. В этой иллюзии он поддерживался прессой и теми 300 тысячами карьеристов, которые всплыли при нем на поверхность. Однако же как «солдат» он без нужды напоминает о своих «победах», на которые, как и на себя, по-прежнему смотрит сквозь увеличительные стекла, до сих пор не наученный даже тем, что остальная Европа на его роль и участие в этих победах поглядывает или попросту с насмешкой, или с большим скептицизмом».

Чувствительно ударили противники и по распространяемому вокруг Маршала ореолу личной честности и бескорыстности. На страницах держащей первенство в нападках «Мысли народовой» так комментировались некоторые подробности визита Начальника в возвращаемую Польше Силезию: «Вдруг оказывается, что во всех Катовицах нет спальни, которая могла бы достойно принять на ночлег пана Пилсудского. Были разные великолепные апартаменты, но ни один не годился для столь высокой особы. Какой выход? Ничего не поделаешь — и вот направляют пана вице-воеводу Журовского в Краков, чтобы купил гданьский спальный гарнитур специально для пана Пилсудского. Гарнитур стоил 360 000 немецких марок. Пилсудский пользовался им только одну ночь. Поистине царские и императорские манеры! Ни один из простых смертных недостоин отдыхать в той постели, в которой спал я…» А вся эта экстравагантность, добавляла редакция, происходила тогда, когда голодающая Силезия тщетно добивалась от Варшавы кредитов на продовольствие.

Оппоненты не довольствовались упреками, свидетельствовавшими о расточительстве, выходящем за все допустимые границы. Они обвинили Начальника в воровстве, и не чего-нибудь, а королевских коронационных регалий. Сделали это, правда, в завуалированной форме, но у варшавского мещанина не вызывало сомнения, что вождь народа — заурядный жулик.

В поле атак эндеков оказалась также кажущаяся безвредной пилсудчиковская святыня — знаменитая, отделанная галунами даже лучше, чем генеральская, серая куртка стрелка Коменданта. «Пан Пилсудский, покидая Бельведер, заявил, — писал в «Мысли народовой» Ян Заморский, — что сбрасывает мундир Первого Маршала Польши и снова одевает «серую блузу стрелка». Мания переодевания и примеривания различных костюмов безобидна. Юмористичным же является убеждение, что изменение покроя чьих-то панталон будет означать поворотные этапы в истории государства…»

Еще более едкой и грубой, чем упреки, формулируемые на газетной бумаге, была молва, которая не сдерживалась никакими ограничениями. Доказательств такого «творчества» сохранилось немного. Однако силу его воздействия, по крайней мере, нельзя было игнорировать. Ведь нередко сплетня бывает более сильным оружием, чем десятки книг, брошюр и плакатов.