Дмитрий Дегтев - 1917: русская голгофа. Агония империи и истоки революции

27 июля 1915 года американский посол в Берлине Джерард доложил в Вашингтон, что германцы «рекрутируют из русских военнопленных революционеров и либералов, снабжают их деньгами, фальшивыми паспортами и прочими документами, а затем посылают обратно в Россию с целью стимулировать революцию». Привлеченный кайзером к разработке плана революции Лев Парвус-Гельфанд в своем меморандуме, подготовленном в марте 1915 года, писал: «Русская демократия может реализовать свои цели только посредством полного сокрушения царизма и расчленения России на малые государства. Германия, со своей стороны, не добьется полного успеха, если не сумеет возбудить крупномасштабную революцию в России. Русская опасность будет, однако, существовать даже после войны, до тех пор, пока русская империя не будет расколота на свои компоненты. Интересы германского правительства совпадают с интересами русских революционеров… Объединенные армия и революционное движение в России сокрушат колоссальную русскую централизацию, представляемую царской империей, которая будет оставаться угрозой мира в мире до тех пор, пока существует. Так падет главная крепость политической реакции в Европе».

Германское правительство только в 1915 году выдало Гельфанду 62 миллиона марок на подрывную работу против России. Ее центром стал нейтральный Копенгаген, где был создан специальный штаб. Уже в сентябре к работе был подключен Владимир Ленин, который заявил, что согласен заключить сепаратный мир с Германией в случае прихода большевиков к власти в России, без согласования с союзниками.

25 августа в швейцарской деревне Циммервальд собралась первая с начала войны конференция социалистических партий Европы. 33 делегата из десяти стран, в том числе России, Франции и Германии, заседали четыре дня. «За годы войны настроения в социалистической среде переменились очень сильно, стихийное патриотическое течение, увлекшее вождей вслед за массами, распылилось, – писал Ольденбург. – Вожди, уже связавшие себя определенными заявлениями, не могли отступить, но в рядовой социалистической среде протесты против войны раздавались все громче и новые лидеры выдвигались навстречу старым. Этот процесс коснулся, разумеется, и русских социалистов. Те из них, которые, как Ленин, были с самого начала против войны, вдруг стали приобретать огромное влияние в своей среде» [49].

Итоговый манифест конференции призывал к немедленному миру и одновременной «войне классов» во всей Европе. Ленин в общем поставил партию в беспроигрышное положение. Он, как никто другой, понимал всю губительность затяжной войны и одновременно предвидел, что ни один правитель из воюющих стран ни за что не пойдет на переговоры до полной победы одной из коалиций. Соответственно тяготы и трудности для народа, как и недовольство, будут расти в геометрической прогрессии, прямо пропорционально падению престижа власти. Авторитет же тех, кто призывал к заключению мира, вопреки всякого рода договорам и «союзническим долгам», соответственно будет пропорционально увеличиваться. Правительства воюющих стран фактически не оставляли своим народам выбора, сводя все к лозунгу «победа или смерть». Большевики же были единственной силой, которая предлагала выбор и оставляла возможность для жизни.

Циммервальдская резолюция была запрещена во всех воюющих странах, быстро стала известна повсюду, в том числе и в России. Отныне ее сторонников стали именовать циммервальдцами, а антивоенные настроения соответственно – циммервальдскими настроениями. Само явление также окрестили циммервальдизмом, хотя уже вскоре это слово позабыли.

Эти события почти совпали по времени с политическими переменами в Государственной думе, где возник так называемый прогрессивный блок. В него вошли 300 депутатов из 420. В то же время земства и городские думы в некоторых городах, не высказывая открыто недоверия царю, выступили с требованиями создания «правительства доверия » страны. Недавнее весеннее единение верховной власти, парламента, армии и народа растаяло, как осенний туман!

Тем временем к середине сентября русская армия оставила обширные территории: Галицию, Буковину, Польшу, часть Прибалтики и Белоруссии. Сотни тысяч солдат погибли и попали в плен… «Теперь я не согласен на мир, – заявил кайзер Вильгельм П. – Слишком много германской крови пролито, чтобы все вернуть назад, даже если есть возможность заключить мир с Россией».

20 ноября Правительствующий сенат издал высочайший указ о досрочном призыве новобранцев 1918 года. То есть под ружье ставились молодые люди, родившиеся в 1897 году. Впервые за много лет в армию забирали 18-19-летних парней.

«Призыв этот состоится в 1916 году, и точный срок его будет объявлен особо, – говорилось в указе. – Самый призыв, подобно призыву новобранцев 1917 года, будет производиться в мобилизационном порядке, т. е. с явкою призывных для приема в войска на сборный пункт уездного военного начальника по тому месту, где их застанет призыв.

Все призывники, годные к военной службе, подлежат приему независимо от семейного положения. Те же из них, за кем будет признано право на льготу первого разряда по семейному положению, будут зачислены в ополчение второго разряда и обращены на военную службу, в случае годности их к таковой, в качестве ратников, одновременно с прочими призывными, причем с приемом таковых лиц в войска членам их семейств будет на общем основании начислено продовольственное пособие».

Прочие отсрочки тоже отменялись, бронь оставалась только у отдельных категорий лиц, работавших на заводах, «обслуживавших интересы по государственной обороне». Как и в 1904 году, это вызвало истерический плач в деревнях, рост антивоенных настроений и дезертирства. Тогда было «из-за какой-то Маньчжурии», а теперь – «из-за какого-то Царьграда!».

«В массе крестьян „мечта о Константинополе“ всегда была ( если она вообще была ) неопределенной, а с течением войны эта цель стала еще более туманной, далеко и потеряла черты реальности, – пишет военный историк Анатолий Уткин. – Всякие напоминания об освобождении Царьграда из рук неверных воспринимались в крестьянской массе как проповеди о Страшном суде. В рабочей среде вопрос о Константинополе вообще не обсуждался. Здесь считали Россию и без того достаточно обширной. В широких слоях необразованного и образованного общества зрело убеждение, что царское правительство напрасно проливает народную кровь ради ненужных России завоеваний. Такое мнение не было всеобщим. Значение для России Константинополя признавала буржуазия, купцы, промышленники, инженеры, часть интеллигенции – в этих кругах еще хранилось убеждение, что Босфор и Дарданеллы необходимы для вывоза из России хлеба, что опасно позволять Берлину ( или любому другому владельцу проливов ) иметь возможность запереть этот выход к незамерзающим морям. Но в этих кругах без всякой симпатии относились к мистическим положениям славянофилов, к их пристрастному историческому анализу. В этих кругах считали достаточной нейтрализацию проливов, охраняемую международной организацией. Мечта о присоединении Константинополя жила яркой надеждой в довольно немногочисленном лагере националистов и в среде либеральных доктринеров.