Юрий Галенович - Сталин и Мао [Два вождя]

В феврале 1945 года П. П. Владимиров писал: «И Яньань и Чунцин мечтали о союзе с Соединенными Штатами. Обе стороны пытались рассчитаться друг с другом американским оружием и долларами. Обе стороны предлагали за это свою страну на откуп заокеанским торгашам. Вашингтон предпочел Чан Кайши, и теперь Мао Цзэдун напоминает Москве о классовой солидарности: американцы и Чан сговорились и это угрожает Особому району.

Чтобы озлобить Москву, Мао насыщает телеграмму фактами о “политической проституции Гоминьдана” (выражение Мао из беседы со мной)».

П. П. Владимиров пришел к выводу о том, что «тактика развала антияпонского фронта уходит своими корнями едва ли не ко времени подписания Сианьского соглашения. Ее цель — разрыв с Коминтерном и затем последовательное уничтожение партийцев, связанных с Коминтерном, признающих тактику и авторитет Коминтерна. Это породило чжэнфын.

В таких условиях Мао Цзэдун, не колеблясь, поставил на карту судьбу Особого района и Компартии — только бы добиться своих внутриполитических целей… (в июле сорок третьего года антигоминьдановской кампанией и отводом частей 8-й НРА с фронта Особый район был поставлен под угрозу разгрома)…Но и риск не был совершенно безрассуден! Председатель ЦК КПК полагал, что Советский Союз не позволит гоминьдановцам расправиться с китайскими коммунистами. И, однако, я стал свидетелем панического настроения Мао Цзэдуна в дни июльского кризиса 1943 года. Мао вдруг засомневался: а если СССР, поглощенный борьбой с гитлеровцами, не сможет заступиться?! Это потрясло Мао Цзэдуна. Тогда я впервые узнал о том, что Мао подвержен хроническому заболеванию, в насмешку прозванному русским народом “медвежьим”…

Безответственность Мао и жизни сотен тысяч коммунистов? Для СССР и не могло быть выбора. Готовящаяся расправа была решительно пресечена демаршем Советского правительства. Этот факт Мао Цзэдун скрыл от партии…

Однако и эти объяснения до конца не раскрывают степени риска. Мао Цзэдун знал, что такое для СССР 1943 год — год тяжелейших военных и экономических испытаний, переломный год войны. На этот счет я передавал ему полную информацию. Мао пренебрег этим обстоятельством, рискнув втянуть СССР в конфликт на Дальнем Востоке.

Этот конфликт ставил под угрозу и совместные американо-советские усилия по борьбе с гитлеризмом. Ведь Соединенные Штаты не остались бы безучастными к конфликту Москва — Чунцин, ибо гоминьдановский Китай связывал значительные японские силы и был (и остается) плацдармом для броска непосредственно на Японию, не говоря уже о политико-экономической ценности Чан Кайши для США.

СССР должен сейчас, по мнению, вызревающему в руководстве КПК, вступить в войну против Японии и своими силами и средствами очистить территории, которые КПК затем превратит в свои опорные базы. Вооруженные силы КПК в основном и сохраняются для этого будущего раздела страны в споре с Чан Кайши. Войска КПК должны лишь содействовать будущим операциям советских или союзных войск, которым отводится основная роль в разгроме японцев. Этот момент упустить нельзя, им следует воспользоваться — вот ключевой пункт планов, вынашиваемых верхушкой КПК».

После Ялтинской конференции глав трех союзных держав — СССР, США, Великобритании — Мао Цзэдун стремился выпытывать у П. П. Владимирова ответ на вопрос о том, будет ли СССР воевать с Японией; «по Мао Цзэдуну, Советский Союз обескровлен, советская экономика дезорганизована, людские ресурсы исчерпаны»; Чжу Дэ и другие военные «уверены, что Советский Союз пакт с Японией денонсирует и выступит против Японии»; «в верхушке КПК самые противоречивые суждения».

«Гибкая и скупая на слово советская дипломатия сбивает с толку Мао. Он не может не осознавать, что с определенного момента Москва избегает держать его в курсе своих важных решений. Сдержанность Москвы угнетает Мао. Он не может не догадываться, чем она вызвана»…

П. П. Владимиров писал также о том, что Чжоу Эньлай «наведывался в Москву осенью 1939 года (лечил больную руку). Он мельком сообщил (19 февраля 1945 года в разговоре с П. П. Владимировым в Яньани. — Ю. Г. ) о своих впечатлениях того времени. Не всех, конечно. Революция в Китае, которую сделает советское оружие, — вот цель тогдашнего визита Чжоу, инспирированного Мао Цзэдуном. Если не впрямую, но именно эти вопросы выяснялись в Москве осенью 1939 года. На этот счет я был в свое время проинформирован. С удовольствием слушал совершенно иную версию визита…

Там же, в Москве, Чжоу уточнял позиции ИККИ, которые ему были и без того известны: объединенный отпор со стороны всех национальных сил Китая японской агрессии. И вообще прощупывал настроение Советского правительства по дальневосточным проблемам, пытался определить направление этой политики, возможность вступления СССР в войну против Японии со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Я теперь достаточно знаю Чжоу. Не сомневаюсь, главным в том визите было стремление узнать вероятность разрыва СССР с Чунцином ради всеобщего вооружения войск КПК.

Это было полным игнорированием военно-политической обстановки в начале войны! Только свои планы, только свои интересы, а что до военных осложнений для СССР, никого из них это не интересовало. Жизнь все это доказывает»…

Н. Н. Риммар также дал свою характеристику Чжоу Эньлаю: «Чжоу привлекал внимание к себе подвижностью. Отрывисто взмахнет рукой, и кажется, вот вспорхнет, и нет его. В разговоре создавалось ощущение, будто он физически жаждет проникнуть в тебя. И еще поражала способность мгновенно изменяться. Со стороны представлялось, будто в мире нет для Чжоу важнее собеседника. Но стоит обратиться к нему другому, как собеседник превращался как бы в пустое место.

Здоровался он своеобразно. После приветствия и рукопожатия, в котором чисто по-мужски отдавал свою ладонь всю без остатка, произносил:

— Коньяк? — и загадочно подмигивал.

Людьми, расположением которых Чжоу Эньлай дорожил, как драгоценностью, являлись Мао Цзэдун и Чжу Дэ. С повышенным вниманием относился к Цзян Цин, Кан Шэну, Эми Сяо и Е Цзяньину.

С неинтересными собеседниками Чжоу Эньлай прерывал разговор при любом поводе. В подобном случае он демонстрировал учтивость и деликатность. Тому, кто отвлекал его, говорил: “Одну минуточку”, а собеседнику: “Извините, мы так мило беседовали, но”… Незаметно кивая головой в сторону, разводил руками: мол, ничего не поделаешь. И отходил. Всегда и везде он показывал свою доброжелательность, готовность выслушивать самым прилежным образом.

Когда я пригляделся к нему, стало ясным его актерство. Он играл и играл, прямо скажем, отменно. Соглашался с Владимировым в оценке лиц и их позиций в одной обстановке — чаще так бывало, когда он приходил к нам по своим делам, — а спустя ничтожное время, но уже в другой обстановке, утверждал совсем обратное и вел себя иначе. Осознание этой черты делало его понятным.