Андрей Мартьянов - Прогулки по средневековью

Около 1500. Июль: Жатва. Часослов Генриха VIII, миниатюрист Jean Poyer

Неблагоприятные последствия столь бурного развития хлеб ного производства очевидны. Эрозия почв или полная вырубка леса — это, в сущности, мелочи. Гораздо хуже другое: возросшее население становится накрепко зависимым от природных аномалий и неурожаев — что мы и видели на примере ужасного рассказа монаха Рауля Глабера, процитированного выше.

Ранние заморозки, обильные дожди, засуха — все они ставят под угрозу благополучие и жизнь огромного числа людей, а особенно поденных наемных работников сельского хозяйства, ставших наиболее уязвимой социальной группой, поскольку хлебные запасы, на которых можно протянуть до следующего урожая, остаются в руках владельцев земли, Церкви, феодалов и свободных зажиточных крестьян…

Прежняя система лесного собирательства и выпаса в лесах животных, совмещенная с ограниченными посевными площадями, в новых условиях работать не могла — повышение рождаемости сразу выявило продовольственные проблемы и разрушило баланс; в свою очередь, «аграрная колонизация» вызвала новый, ранее неизвестный кризис: выбор в пользу массового производства хлеба (весьма слабо компенсировавшегося овощами и зеленью) многократно усилил риски голода. Причем эти риски оправдывались с удручающей регулярностью.

Возник порочный замкнутый круг.

Несколько слов о лесном хозяйстве. Легенды о Робин Гуде возникли не на пустом месте, и популярность этого персонажа в простонародье более чем объяснима. Как мы выяснили выше, процесс исчезновения лесов принял широкий размах.

С развитием «аграрной колонизации» центральной тенденцией становится повсеместное отторжение прав крестьянских общин на пользование лесами в адрес Церкви и аристократии. Лес становится «дефицитом», а эксплуатация его ресурсов (охота) — привилегией. Появляется регламентация в совершенно немыслимых прежде областях — к примеру, «право на желуди»: хочешь выпасать своих поросят в лесу господина барона, изволь выкупить у него лицензию. Ну а охота в господских угодьях становится преступлением, приравненным к человекоубийству: за браконьерство следовали самые изощренные наказания.

Собственно, непримиримый конфликт Робин Гуда, отца Тука и их развеселой братии с шерифом Ноттингемским и Гаем Гисборном имеет самую что ни на есть социальную и классовую подоплеку, а вовсе не является романтической историей про благородных разбойников — окрестное крестьянство лишено традиционного доступа к лесным ресурсам, охотиться имеют право только «люди короля», сложившийся веками продовольственный баланс рушится, деревенские проявляют вполне обоснованное возмущение.

За Ла-Маншем обстановка складывалась ничуть не лучше — достаточно вспомнить о восстании крестьян в Нормандии (где, заметим, не было крепостной зависимости!) в конце X века. О мятеже есть упоминание в «Histoire des ducs de Normandie» авторства монаха и летописца Гийома де Жюмьежа, написана хроника около 1070 года. Бунт был поднят нормандскими крестьянами из-за важнейшей причины — они требовали «пользоваться по своему усмотрению лесами и водами». Восстание было подавлено с запредельной жестокостью Раулем д'Иври, впоследствии графом и дядюшкой тогдашнего герцога Нормандского, — бунтовщикам рубили руки и ноги, что лишь доказывает: борьба за пользование ресурсами велась с колоссальным ожесточением.

Рукопись 10 века из Бельгии.

Отдельно отметим, что Рауль д'Иври происхождение имел самое сиволапое — отцом его был богатый мельник и землевладелец по имени Эсперленг, а матерью — бывшая наложница герцога Вильгельма I Длинный Меч, родившая последнему вне брака наследника Ричарда Бесстрашного. Что совершенно не помешало потомку мельника и конкубины Раулю резать своих соплеменников ради нарождавшихся сословных привилегий!

Есть обоснованное подозрение, что нормандский бунт 996 года — явление не исключительное и не единичное, и уж тем более удивительны настолько лютые репрессии — мы помним, что с разрешения датчанам Ролло Пешехода поселиться на этих землях прошло всего-то 85 лет, и все нормандцы разных сословий, в сущности, были «своими», потомками свободных скандинавов, а не какими-то чужаками-французами!

Выходит, что на фоне демографического роста, «аграрной колонизации» и изменения типа хозяйствования всего за какое-то столетие социальное и классовое расслоение настолько возросло, что в борьбе за сокращающиеся лесные угодья можно было без зазрения совести рубить руки-ноги даже «своим». Точнее, уже чужакам , так как религиозно-родоплеменная идентичность нормандских викингов столетней давности (датчанин/швед, поклоняюсь Одину, военный вождь лишь первый среди равных) стремительно сменилась идентичностью сословной: господа со всеми преференциями и бесправное быдло, осмелившееся покуситься на статусную привилегию — охотиться и, как следствие, есть мясо дичи.

Ключевое слово здесь — мясо. Продукт, в течение «хлебной революции» ставший роскошью для низов и знаком общественного положения для аристократии.

Давайте подведем некоторые итоги.

Выработанная к XII-XIII векам новая аграрная схема — постримская и постварварская — пусть и обладала самыми грубыми недостатками, но наконец-то заработала. Прежде всего себя смогли обеспечить питанием социальные низы, и, хотя основу рациона составлял хлеб со второстепенными злачными культурами, в пищу использовалось великое множество овощей и зелени — капуста, репа, чеснок, лук-порей, репчатый лук, огурцы (засаливание огурцов имеет древнейшую традицию). А равно плодовитые и живучие бобовые, только не знакомая нам фасоль, завезенная позже из Америки, а обычный горох и чечевица.

Огородничество и раньше было развито, но теперь овощи становятся существенным дополнением к столу — особенно в случае дефицита хлеба. Кстати, не сохранилось никаких регламентов, касающихся крестьянского огорода; судя по всему, пейзане могли выращивать у себя на участке все что душе угодно.

С «аграрной колонизацией» приходит осмысление вроде бы и ранее очевидного факта — надо создавать крупные запасы зерна, которые позволят пережить вполне возможный недород.

«Продовольственными хабами» становятся многочисленные аббатства, владеющие обширными пахотными землями, и, в меньшей степени, замки сеньоров. Поскольку число деревень после расчистки «диких площадей» за VIII–XII века увеличилось на порядки, центром притяжения стали города — тут мы видим ситуацию, обратную древнеримской: не город способствует развитию села, а деревня становится причиной роста городов как обменно-торговых центров. В свою очередь, исправно снабжающийся продовольствием из окрестностей город, повторяя античную историю, начинает постепенно превращаться в средоточие примитивной промышленности, а не только выполнять функции религиозного центра, как это было в конце Темных веков.