Йоханан Петровский-Штерн - Евреи в русской армии: 1827—1914.

Очевидно, что все это — лишь частичные ответы. Непоследовательность и противоречивость «еврейской политики» Военного министерства объясняется в первую очередь его желанием выйти за пределы идеологического противостояния в обществе и уклониться от принятия жестких мер (как, например, прекращение приема евреев в армию), способных привести к нежелательным политическим последствиям. С другой стороны, «еврейская политика» Военного министерства далеко не всегда совпадала с радикальным антисемитизмом ультраправых, хотя порой разница между ними сходила на нет. И все же вряд ли можно назвать армию антисемитским учреждением, базируясь лишь на том факте, что высшие военные иерархи пресекали попытки филосемитских акций в среде офицерства. Важно понять, что в самой армии отношение к евреям не было однородным. Чем ближе к Военному министерству, тем антиеврейские настроения были сильнее, и наоборот, как мы убедились, здравое прагматическое мышление сохранялось прежде всего на уровне полковых командиров. Что же касается самого Военного министерства, в огромной многонациональной империи оно охотно подписывалось под антисемитскими лозунгами, но при этом не собиралось воплощать их на практике. Несмотря на негативное отношение в армии к полякам, финнам и евреям, Военное министерство вынуждено было проводить сбалансированную политику в отношении этих групп, хотя бы для того, чтобы сохранить в действии систему призывной разверстки, набора в армию и, разумеется, безопасности западных границ {1049} . В конце концов вопросы государственной обороны в большей степени повлияли на политику Военного министерства, чем государственная идеология. Именно это сложное, чреватое внутренним конфликтом отношение к евреям и позволило еврейским солдатам оставаться в армии на протяжении Первой мировой войны.

Картина службы евреев в русской армии, представленная в предыдущих главах, будет неполной, если мы оставим вне поля зрения немаловажный вопрос: почему в культурном сознании легенда о несовместимости евреев и русской армии оказалась такой устойчивой? Неужели вся ответственность лежит на черносотенной публицистике и второсортных образцах охранительной литературы, вроде Крестовского? Обратимся к текстам, появившимся во второй половине XIX — первой четверти XX в., центральной фигурой которых был еврей-солдат. Забегая вперед, заметим, что в подавляющем большинстве авторы этих текстов, при всем их напряженном внимании к военным сюжетам, ставили перед собой совершенно иную задачу, порой ничего общего не имеющую с интересующей нас темой. Как это ни парадоксально, но у русско-еврейских, да и у русских писателей еврей в русской армии — это метафора, в наименьшей степени соотносимая с реальным еврейским «нижним чином». Поразительно, что именно этого обстоятельства не заметили профессиональные историки.

В самом деле, произведения о еврейском солдате занимают выдающееся место в творчестве русско-еврейских писателей. Представить себе русско-еврейскую литературу без рассказов Осипа Рабиновича или Григория Богрова о еврее и армии немыслимо. Есть некая закономерность в том, что в начале и в конце «классического периода» русско-еврейской литературы рубежа XIX–XX столетий стоят «Штрафной» Рабиновича и «Конармия» Бабеля. С другой стороны, у тех русских писателей, кто обращался к еврейской теме, военные сюжеты также оказывались на первом месте. Невозможно представить себе образ иудея в русской литературе без матроса Исайки, скрипача Сашки, отслужившего на русско-японском фронте, или военврача Гурвейса. Именно поэтому беллетристика, повествующая о судьбе еврейского солдата в русской армии, оказалась среди источников, на которые по сей день опирается историография как на материал несомненного правдоподобия {1050} .

Мы также должны учитывать, что патриархи еврейской историографии — Семен Дубнов, Юлий Гессен, Саул Гинзбург — были жадными читателями русско-еврейской литературы {1051} . Художественные образы еврейского солдата стали неотъемлемой частью общественного сознания, в рамках которого сформировалось историческое мышление Дубнова и Гессена {1052} . Тем более важно указать на компонент литературности, точнее — легендарности, присущий этому историческому мышлению.

Разумеется, и русский и еврейский читатель, обращаясь к рассказам таких писателей, как Никитин или Бен-Ами, понимал, что имеет дело с особой литературно-художественной трактовкой темы «Еврей и армия». Однако чем популярнее и ярче было то или иное произведение, тем реже возникал у читателя вопрос о том, насколько изображенная в нем художественная реальность соответствует реальной действительности. Между тем для историка этот вопрос важнейший. Поэтому в настоящей главе мы попытаемся понять, что же представляет собой образ еврея-солдата в русско-еврейском литературном дискурсе и почему столь важной оказалась военная тема для русско-еврейских писателей. Мы ответим на вопрос, каким образом в еврейском национальном мышлении под влиянием беллетристики сложилась некая устойчивая легенда, своего рода расхожий штамп еврейского солдата, и можно ли опираться на русско-еврейскую мемуаристику и художественную литературу как на исторический источник, дающий адекватное представление о еврейском солдате в русской армии.

В основе нашего подхода лежит одно немаловажное допущение. Мы рассматриваем представителей русской и русско-еврейской литературы как объединенных принципом языкового (русский язык) и тематического (еврей в армии) единства {1053} . Это допущение продиктовано сложной и до сих пор не решенной проблемой интеракции между русской и русско-еврейской литературой {1054} . Вводя такое допущение, мы снимаем с себя необходимость решать в каждом конкретном случае, представителем какой литературы выступает тот или иной автор. Наконец, некоторым юдофобским произведениям на ту же тему мы посвятили вступительную часть предыдущей главы.

Первым в ряду рассматриваемых произведений стоят два классических произведения выдающегося русского еврейского публициста Осипа Рабиновича (1818–1869) {1055} . Читатели и литературные критики восприняли его рассказы «Штрафной» и «Наследственный подсвечник» (с них, по сути, начинается история большой русско-еврейской литературы) как доподлинно верное описание кошмаров николаевской рекрутчины. По словам мемуариста, в еврейских домах рассказ «Штрафной» воспринимался как повествование о реальном герое в реальных обстоятельствах. Его читали вместо пасхальной аггады, отмечали упомянутый в тексте день рождения штрафного солдата и, словно газетную передовицу, устно переводили рассказ на идиш для не знающих по-русски {1056} . Читатели-современники не заметили, что Осип Рабинович вовсе не интересовался армией, он ставил перед собой совершенно иную цель — а именно воплотить в художественных образах основные пункты своей идеологической программы.