Чайна Мьевилль - Октябрь [litres]

После затянувшихся «сумерек свободы» то, что могло быть восходом, стало закатом. Это не было новым днем. То, что настало, представитель «левой оппозиции» Виктор Серж назвал «полночью века».

Уже целых сто лет Октябрь подвергают нападкам грубые, не знающие истории, невежественные, недобросовестные личности. Не повторяя их насмешек и глумлений, мы все же хотели бы задать русской революции несколько вопросов.

Прежний режим был подлым и жестоким, в то время как русский либерализм – слабым и зачастую действовал заодно с силами реакции. И все же: неужели Октябрь должен был неумолимо привести к власти Сталина? Это старый вопрос, но на него пока еще так и не получено ответа. Неужели предназначение революционных событий 1917 года – это ГУЛАГ?

Те объективные трудности, с которыми столкнулась новая власть, вполне понятны. Но существует и целый ряд субъективных факторов, и у нас имеются вопросы относительно принимавшихся в то время решений.

У левых меньшевиков, преданных антивоенных интернационалистов, было что сказать в свое оправдание, когда в октябре 1917 года они вышли из состава ЦК своей партии. Это решение, принятое ими сразу же после того, как съезд проголосовал за коалицию, шокировало и деморализовало даже тех, кто согласился его поддержать. «Я был поражен, – заявил Николай Суханов о том шаге, о котором он никогда не переставал сожалеть. – Никто не оспаривал законность съезда… [Этот шаг] означал формальный разрыв с массами и революцией».

История не любит сослагательного наклонения, но если бы интернационалисты других партийных групп остались на Втором Всероссийском съезде Советов, непримиримость Ленина и Троцкого и скептицизм в отношении коалиции, возможно, были бы подорваны – учитывая то, что многие другие большевики на всех уровнях партии являлись сторонниками сотрудничества. В результате могло быть сформировано менее однопартийное и подверженное критике правительство.

Мы при этом не собираемся ни отрицать условий изоляции, в которой оказались левые меньшевики, и ее влияния на их действия, ни оправдывать большевиков за их собственные ошибки.

В короткой статье «О нашей революции», написанной в январе 1923 года в ответ на воспоминания Николая Суханова «Записки о революции», Ленин, как это ни странно, допускает как «бесспорное» положение о том, что Россия не была «готова» к революции. Однако он четко задается вопросом, можно ли народ, оказавшийся «под влиянием безвыходности своей ситуации», обвинять в том, что он «бросился на такую борьбу, которая хоть какие-либо шансы открывала ему на завоевание для себя не совсем обычных условий для дальнейшего роста цивилизации».

Не должна стать откровением та мысль, что у «низов» в России просто не было иного выбора, кроме как действовать, а действуя, они уже сами могли (так или иначе) изменять ситуацию, в ряде случаев подправляя ее. Смена партийного курса после смерти Ленина в результате осознания того печального факта, что в сложившихся тяжелых условиях оставалось лишь уповать (хотя это была и не лучшая надежда) на «социализм в одной стране», явилась печальным результатом вновь возникшей необходимости в качестве добродетели.

Мы видим аналогичную тенденцию в описании (в разное время при разных большевистских вождях) жестких требований «военного коммунизма» как чего-то желаемого в соответствии с коммунистическими принципами, а цензуры (даже после Гражданской войны) – как чего угодно, но только не как проявление слабости. Мы видим это в подаче организации управления одним человеком как неотъемлемой части социалистических преобразований. А также в преследовании противников и искажении фактов о них. В том, что Виктор Серж называл «чудовищной ложью», согласно которой восстание кронштадтских моряков против Советской власти в 1921 году было выступлением белых. Эта клевета оправдывалась (не им) как «необходимость во благо народа». Если следовать этому принципу, то результаты этого восстания, слегка редактируя Майка Хейнса (историка, сочувствовавшего большевикам), следовало с леденящим кровь хладнокровием представить как «неспособностью сопротивляться казни».

Тот, кто числит себя на стороне революции, должен внимательно изучить ее поражения и преступления. В противном случае ему надлежит безоглядно защищать ее, превозносить ее, молиться на нее – и рисковать повторить ее ошибки.

История о первой в истории социалистической революции достойна упоминания не только ради ностальгии. Опыт Октября показывает, что все единожды случившееся (и переменившееся) вполне может случиться (и перемениться) вновь.

Октябрь – на какой-то краткий миг – породил новый вид власти. На это краткое время был обеспечен контроль рабочих над производством и права крестьян на землю. Равные права мужчин и женщин в браке, право на развод, поддержка материнства. 100 лет назад была декриминализация гомосексуализма. Движение к национальному самоопределению. Свободное и всеобщее образование, повышение грамотности. А с грамотностью пришел расцвет культуры, жажда обучения, появление множества университетов, курсов, школ для взрослых. Как выразился Луначарский, изменения сознания соответствовали изменениям на производстве. И хотя эти моменты сошли на нет, изменились и вскоре стали черным юмором и воспоминаниями, все могло бы быть и по-другому.

Возможно, все было иначе, поскольку это были самые первые, неуверенные шаги.

Революционеры хотели новой страны в новом мире, которой никто из них не видел, но полагал, что мог бы построить. И они считали, что строители этой новой страны в новом мире отстроят заново и себя самих.

Даже в 1924 году, когда с подобными экспериментами уже было покончено, Лев Троцкий писал, что в мире, который он хочет, в коммунизме, о котором он мечтает (это был намек на призрачный характер будущего режима), «жизнь обретет динамично драматичные формы. Средний человек поднимется до высот Аристотеля, Гете и Маркса. И над этими горами будут возвышаться новые пики».

У России 1917 года были характерные и критически важные черты. Было бы абсурдно и до смешного близоруко использовать Октябрь в качестве простого инструмента для рассмотрения сегодняшних конфликтов. Но ведь с тех пор минул долгий век, целое столетие темной злобы и жестокости. А ведь сумерки (вот мы и вспомнили о сумерках) все же лучше, чем отсутствие какого-либо света. Было бы также абсурдно говорить о том, что мы ровным счетом ничего не уяснили из революции. И отрицать, что сумерки Октября теперь могут быть нашими, а также то, что за ними не обязательно должна следовать ночь.

Джон Рид прерывает свой рассказ о выступлении министра продовольствия Временного правительства Прокоповича перед депутатами Государственной думы, которым раздраженные матросы не дали принести себя в жертву, короткой репликой: «Быть расстрелянными этими стрелочниками – ниже нашего достоинства». (Что он понимал под словом «стрелочники», я так и не понял.)» И Луиза Брайант, которая также там была, отметила это странное слово: «Что именно он имел в виду, моему простому американскому мозгу было совершенно непонятно».