Сергей Кара-Мурза - 1917 Февраль ↔ Октябрь. Две революции — два проекта

Тяга февральской коалиции к капитализму кардинально охладила энтузиазм. А дальше оказалось, что Временное правительство не собиралось, вопреки соглашению 2 марта с Советом, выполнять главные требования практически всех больших общностей (прежде всего, крестьян).

Программы Временного правительства были неадекватны идеалам и жизненным потребностям подавляющего большинства, и, следовательно, власть этих революционеров к середине лета стала нелегитимна.

Проект Октябрьской революции предложил другую траекторию: закрыть провал, созданный Февралем и вернуться на исторический путь России в новых, но понятных формах. «Вся власть Советам» — это самодержавие, но не царя, а выборных депутатов. Государство — отец народа, общины трудящихся всем дадут работу, капитализм Россия обойдет. Социальные формы будем проектировать исходя из справедливости и требований тысячей наказов и приговоров сельских сходов по всей России. Эта траектория после революции продолжила путь, отвечавший чаяниям большинства. Новые формы жизнеустройства были понятны и приняты.

Немецкий историк В. Шубарт в известной книге «Европа и душа Востока» (1938 г.) пишет: «Самым судьбоносным результатом войны 1914 года является не поражение Германии, не распад габсбургской монархии, не рост колониального могущества Англии и Франции, а зарождение большевизма, с которым борьба между Азией и Европой вступает в новую фазу… Причем вопрос ставится не в форме: Третий Рейх или Третий Интернационал и не фашизм или большевизм? Дело идет о мировом историческом столкновении между континентом Европы и континентом России… То, что случилось в 1917 году, отнюдь не создало настроений, враждебных Европе, оно их только вскрыло и усилило». 138

Это — взгляд из Европы. А советский и израильский историк М. Агурский пишет в книге «Идеология национал-большевизма»: «Если до революции главным врагом большевиков была русская буржуазия, русская политическая система, русское самодержавие, то после революции, а в особенности во время гражданской войны, главным врагом большевиков стали не быстро разгромленные силы реакции в России, а мировой капитализм. По существу же речь шла о том, что России противостоял весь Запад…

Капитализм оказывался аутентичным выражением именно западной цивилизации, а борьба с капитализмом стала отрицанием самого Запада. Еще больше эта потенция увеличилась в ленинизме с его учением об империализме. Борьба против агрессивного капитализма, желающего подчинить себе другие страны, превращалась невольно в национальную борьбу. Как только Россия осталась в результате революции одна наедине с враждебным капиталистическим миром, социальная борьба не могла не вырасти в борьбу национальную, ибо социальный конфликт был немедленно локализирован. Россия противостояла западной цивилизации». 139

Большевики, опираясь на Советы и армию, так легко отодвинули от власти Временное правительство потому, что всем было очевидно расхождение траекторий Февральской и Октябрьской революций, и подавляющее большинство не приняло проект западников.

Важнейшей программой, к которой приступили Советы сразу после Октябрьской революции, было практическое государственное строительство. Для проекта большевиков было характерно абсолютное недопущение разрывов непрерывности в наличии власти. Во время становления советской власти «чувство государственности», проявилось, причем на всех, даже низовых, уровнях власти.

Французский историк Ферро, ссылаясь на признания Керенского, отмечает это уничтожение российской государственности как одно из важнейших явлений февральской революции. Напротив, рабочие организации, тесно связанные с Советами, стремились укрепить государственные начала в общественной жизни в самых разных их проявлениях. Меньшевик И.Г. Церетели, член исполкома Петроградского Совета, писал тогда об особом « государственном инстинкте » русских рабочих и их « тяге к организации ». При этом организационная деятельность рабочих комитетов и Советов определенно создавала модель государственности , альтернативную той, что пыталось строить Временное правительство.

Крестьяне и горожане качнулись к большевикам во многом потому, что в них единственных почувствовали власть государственную. Контраст с кадетами, меньшевиками и эсерами был разительный. Этот «инстинкт государственности» — вовсе не тривиальное явление. Наоборот, большие социальные потрясения не раз ввергали население России в смуту и приводили к распаду государства. Прочность возникающей после революции государственности определяется тем, насколько быстро создаются институты власти и права и насколько быстро и полно они обретают легитимность. То либерально-буржуазное государство западного образца, которое должно было бы стать результатом Февральской революции, складывалось столь медленно, что не поспевало за событиями.

Здесь — принципиальное отличие политической философии большевиков от представлений их противников. А. Грамши писал в январе 1918 г.: «Создается впечатление, что в данный момент максималисты [большевики] были стихийным выражением [действия], биологически необходимого для того, чтобы Россия не претерпела самый ужасный распад, чтобы русский народ, углубившись в гигантскую и независимую работу по восстановлению самого себя, с меньшими страданиями перенес жестокие укусы голодного волка, чтобы Россия не превратилась в кровавую схватку зверей, пожирающих друг друга». 140

В том факте, что большинство без боя и без выборов отдало власть большевикам, Грамши видит биологическую закономерность — неосознаваемое в рациональных понятиях ощущение, что это единственный путь к спасению. Эту мысль в разных вариантах выражали представители всех течений. Н.А. Бердяев писал: «России грозила полная анархия, анархический распад, он был остановлен коммунистической диктатурой, которая нашла лозунги, которым народ согласился подчиниться». Черносотенец Б.В. Никольский признавал, что большевики строили новую российскую государственность, выступая «как орудие исторической неизбежности», причем «с таким нечеловеческим напряжением, которого не выдержать было бы никому из прежних деятелей».

Антисоветский историк Р. Пайпс пишет, что после разгона Учредительного собрания большевиками «массы почуяли, что после целого года хаоса они получили, наконец, “настоящую” власть. И это утверждение справедливо не только в отношении рабочих и крестьянства, но парадоксальным образом, и в отношении состоятельных и консервативных слоев общества — пресловутых “гиен капитала” и “врагов народа”, презиравших и социалистическую интеллигенцию, и уличную толпу даже гораздо больше, чем большевиков». 141