Александр Котиков - Записки военного коменданта Берлина

В судьбе Андрея сплелись судьбы двух народов, понесшие страшные мучения, навязанные им одним чудовищем — германским империализмом. Два философских нравственных начала лежат в основе Второй мировой войны, — это человеконенавистническая философия фашизма, уходящая корнями в извечное стремление немецкой реакции разных эпох к мировому господству, философия подавления и уничтожения всего не немецкого. И философия, порожденная Марксом и Лениным, философия возвеличения человека, как высшего выражения живой природы. Советский солдат Андрей и немецкая мать немецкого мальчугана. Солдатская семья, замученная гитлеровцами на р. Миасс, под Таганрогом, и матери — немецкие матери, вырастившие гитлеровских душителей. Мужественный образ Андрея, поднявшего на своих руках немецкого мальчишку, и мать этого ребенка, обливающуюся горькими слезами, слушающую о горе русского солдата. И в грохоте последних залпов войны столкнулись две человеческие судьбы. Их поведение в эту минуту таит в себе глубокий смысл человеческого горя и мужество человеческого подвига, породившего не отмщение, а большую дружбу между нашими народами. Европейский обыватель — скептик не поймет этого, и правда жизни снова, уже в который раз, проскочит мимо его сознания. Он по-прежнему будет натравливать один народ на другой всякого рода выдумками, на которые обыватель способен. Но когда-нибудь и он проснется от опьяняющего забытья и найдет более разумный путь к большой человеческой дружбе.

Этой женщины я потом никогда не видал, не берусь судить о глубине ее чувств при слушании скупого рассказа Андрея. Она не подняла заплаканных глаз, и я боюсь сказать, что они могли передать наблюдателю. Рядом с ней открыто, не стесняясь, вытирал слезы старик, побывавший в плену в России. Меня тронуло другое. Вдруг мальчуган, которого мать уносила за угол дома, расплакался и потянулся к Андрею.

Тому мальчугану теперь не меньше 40 лет. Кем он вырос? Как ему мать помогла стать человеком и по-человечески понять трагедию, разыгравшуюся тогда, у его колыбели, как передали ему его близкие, взрослые дяди и тети, уроки страшной человеческой трагедии, как в его помыслах, чувствах, поступках отложилось все это, достаточно ли устойчиво осознал он истинных виновников тех страданий, и пронесет ли он жгучую ненависть к извергам рода человеческого, без чего настоящая, истинная дружба в наше время немыслима. Жизнь поставила наши народы перед одним нашим общим врагом — империализмом, и сплочение перед его происками — непременное условие нашей общей победы над этим чудовищем. Конечно, гитлеровский фашизм был страшен и опасен сам по себе. Но нынешний империализм, породивший когда-то фашизм, может быть, будет еще более страшным и разрушительным, если люди на земле не сплотятся воедино и не преградят ему путь к роковой развязке.

Но, как бы там ни было, а мать, в муках породившая дитя, хотя и не пережившая трагических лет войны, стала уже, теперь я в этом убежден, я глубоко в это верю, такой великой силой, которая встанет в ряды борцов за мир. Каждая мать теперь хочет, чтобы над головами ее детей было ясное небо, а детей ждали безоблачные чарующие дали. Найдет ли она путь к этому? И все равно, она встанет на пути тех, кто и теперь продолжает играть судьбами людей. Каждая нация извлекает уроки из своего прошлого. Не может быть, чтобы историю одного народа на протяжении нескольких веков превращали в историю сплошных роковых ошибок. Как хочется поседевшему от бед и времени солдату повидать того самого «мальчугана» и заглянуть ему в глаза, заглянуть и прочитать в них чувства добрые.

Компания, в которой мне довелось все это наблюдать, растаяла. Солдат позвали на несение службы, старик некоторое время мялся, стоя около меня, потом неожиданно протянул мне робко руку, я пожал ее как можно крепко, и он, качаясь из стороны в стороны, поплелся все туда же, за угол дома. А мне хотелось продолжить разговор с Андреем. Я нашел его, и мы снова вернулись с ним на берег Эльбы. Он обещал показать мне что-то примечательное на берегу.

В ту минуту, когда Винокуров оттеснил немецких солдат от переправы, Эльба показалась мне серой, грязной речонкой, пахнущей отсыревшим куском плесневелого хлеба. В этот раз она была более привлекательной. Правый берег был покрыт густым вековым лесом — сосняком. Он был перерезан поперечными овражками, точно так же как наша Припять или Клязьма. Берег зарос густым подлеском, кустарниками. Были и наши березы, дубы. Среди кустов — калина, очень много бузины, ракитника. Мы шли по проторенной тропе. Андрей шел впереди. Он сказал, что так лучше, мало ли что может быть. Миноискатели елозили тут два дня, а кто его знает, все ли разобрали. Наткнешься на шальную мину и будь здоров, — разнесет, не посмотрит, что война на исходе. По дороге я рассказал ему и о своем горе.

Под Брестом я приехал в распоряжение 12-й гвардейской Стрелковой дивизии, и, когда стал беседовать с солдатами, начался артобстрел того участка, где мы сидели за сараем. Я приказал укрыться в щели, приготовленные заранее. А сам медлил, хотелось пропустить солдат. Один парень с силой толкнул меня в щель, и я кубарем скатился и упал на кого-то, кто влез туда первым. На меня упал тот солдат, который меня так сильно толкнул. Снаряды рвались. Вдруг я почувствовал, что по моей спине потекло что-то мокрое и горячее. Лежим. Потом кто-то подал команду «отбой». Все вскочили, а солдат, лежавший на мне, недвижим. Я повернулся. Солдат, лежавший подо мной, поднатужился, и мы подняли вдвоем лежавшего на мне товарища. Он был смертельно ранен, моя гимнастерка в крови. Санитары подхватили раненого и унесли. Я принимал участие в его эвакуации. Врач сказал: «Все напрасно». Лицо солдата накрыли и понесли к подошедшей санитарке. Потом я нигде не нашел его, не знаю ни его имени и фамилии, ни его судьбы. Прошло около года с тех пор, а я все верю, что он жив, верю, ищу и мучаюсь. Вот и держу крепко в памяти сам факт да окровавленную гимнастерку, окровавленную кровью товарища по войне.

Тропа петляла в вековом сосняке. Мы шли молча, а берег наползал на нас всеми своими особенными речными нарядами. Андрей тянул меня к песчаной косе, где солдаты облюбовали сухую куртинку.

— Идите за мной, — повторил Андрей, — тут щелей не копали, а фрицы, убегая, могли зарыть какую-нибудь штуковину. Потом будут говорить, что генерала и солдата Андрея разорвала «шальная» мина, но нам с вами от этого не будет легче.

Подошли к группе солдат. Они мирно беседовали о делах солдатских, о том, что там, на левом берегу. Андрей был в это время где-то далеко-далеко, может быть там, перед фортом Брестской крепости, а скорее всего, у своей станицы на берегу реки Миас. Я старался отвлечь его от тревожных мыслей. Солдаты, к которым мы подошли, были молодые ребята, жизнерадостные. Я вспомнил, как в начале своей военной службы, у форта Кахаберия, в районе Батуми, на турецкой границе пели песни в свободное от несения наряда по охране форта. В те годы меня считали авторитетным запевалой. Я предложил солдатам спеть русскую песню о Ермаке на немецкой реке Эльбе, у самого начала мирной жизни: