Петр Белоусов - Царь и Россия

А императорский бюрократизм и парламентаризм зудит народ, вечно вмешивается, лживо опекает, тревожит жизнь, мудрит. Самодержавие — симптом здоровья, запаса сил; симптом начала — в противовес западной культуре — симптому конца. Тип самодержавия вырабатывался на глазах народа, составляя источник его силы, что и привело к могуществу Россию — так как в гуще народной до половины прошлого века жило духовное родство с народным, пусть и мужицким, былым самодержавием. Родство это и было ненавистно. Его и разбили. Долгие счастливейшие века Россия жила по-«Божьи», по совести, правде и в свободе.

Восточное самодержавие было гражданское, избегавшее вмешиваться в дела духа; но истовость, религиозный пафос царей витал перед народом как образец смысла жизни России.

В то время как Запад стоит за формы ограничительные или республиканские, по временам переходя в абсолютизм, смиренное самодержавие вершит над всем и неограниченно, так как в нем народный дух, не желающий себя ограничивать.

Народ знает, что ни по строению, ни по размеру, ни по духу Россия не схожа с другими странами — и равняться не хочет.

Самодержавие отвечает идее подлинного народоправства, с созданной самим народом венчанной благородной вершиной: головой, судьей жизни, хранителем его духа, совести, обычая, религии, силы, славы, земли и прочего. Царю отстаивать своего значения не надо, так как ограничителем своей власти не может быть сам народ.

Славянофилы называют самодержавие «активным самосознанием народа, концентрированным в одном лице», но они до конца не договаривают об осуществлении этой власти самоуправлением Калиты и Грозного, в противоположение западному абсолютизму Центра.

В одном лице наших государей два мировоззрения: императорство и «невесомое» самодержавие, которое в силу какого-то рока не хотят признать «весомым», действенным, каково оно есть. В этом — трагедия, борьба двух смыслов: Император и Царь; первый готов сдаться, как сдаются по очереди монархи Запада.

Царь не сдается, так как он не в семье монархов, он восточный, самоуправный, коренной русский. Императоров много, а самодержец — один.

Заветность вопроса так велика, что последние государи боятся его тронуть, интуитивно оберегая титул.

Судят мудро славянофилы. Но за ними не пойдут радикалы, ненавидя самый вопрос; не пойдут другие, чуя в quoad systema [228]ошибочность. У славянофилов все верно, кроме страха перед самоуправлением, кроме слепого и безрассудного поклонения общине и непременного слияния в славянское море. И все сильное, независимое, желающее работы, права собственности, как единственного двигателя жизни, с ними не пойдет. И в то время как одни, завистники исторических успехов государей и царской России, все отрицают, другие — доктринеры, не договаривают и, зараженные духом бюрократизма, не посмеют дать совета: как силой самодержавия окончательно устроить жизнь России,а не славянства, отторгнутого в своей части навсегда Западом. Самодержавие охраняется самими царями — для будущего.

От недоговоренности и лукавства бюрократии — незаконченность реформ Александра II. Отсюда же слабость земства, отсюда — община, отсюда гибельные войны за славянство, отсюда гибельная централизация.

Критик исторической системы: ex sese non ex consensu Ecclesiae [229]осудит главное: чуждость духу нашего народа. Мысль вновь «оваряжить», отречься от старой России, отворить все двери не только культуре Запада, но и самим европейцам — безумна. От этой мысли недалеко договориться и до монархии made in Germany [230]. Говорящие о сумерках России замалчивают о сумерках Европы, не говорят, что есть уже две Европы — старая, честная, и новая, теряющая честь, разум и дух правды. Не говорят и о современных социалистических монархиях. Какую же Европу и какого монарха зовут спасать Россию?

В суждениях за и против самодержавия и имперства лежит противное русское свойство вечного бездонного спора. Спор был и есть — разлагающий, особенно во время летаргического сна России. Вместо двух крайностей давно после Петра I должна была вырабатываться форма своей,всероссийской Царской власти, принимаемой из всего лучшего — самодержавного, а также и императорского права. Государь — Царь всея России, равный и желанный всем народностям. Все признаки граненой твердости императорства — неотъемлемы; вся структура могла быть сохранена — при условии воспринятая из самодержавного начала целого ряда основ, в противовес абсолютизму, бюрократии и парламентаризму, и признаний широкого областного и уездного самоуправления и собственности.

Это, и ничто иное, сто лет просилось в жизнь, и при освобождении крестьянства от рабства и от общины, при нашем богатстве и просторе, хозяйство страны было бы великим и строй был бы народу желанным. Этого-то и не дано было совершить государям XIX века; не дано средой их окружения, обществом, чиновниками и интеллигенцией, сливающихся к 1916 году в одно целое против самой России.

В своих беспрерывных трудах по изучению состояния страны, управления, финансового, военного и иных дел Государь редко успевал посещать театры и полковые собрания. Его отдых был в семье; дети его воспитаны безукоризненно, и любовь семьи — его поддержка. Его речь проста, продумана и никто не упрекнет его за неумную речь, за неверное суждение. Государь знает многое, но, далекий от местной жизни, он не мог всего знать. Так, не знал он о падении трудовой энергии своего народа, по причинам уже сказанным. Лишь внимательный наблюдатель знал, что работа русских, и интеллигента и рабочего, была несравнима с работой европейцев, у которых усидчивость, стойкость и продолжительность работы доведена до такого напряжения, о котором русские всех профессий не имеют и представления. Менделеев отметил и понижение уровня научных трудов нашей интеллигенции, и уменьшение производства в стране, и показал цифрами огромный процент ничего не делающих групп населения. Но кроме того — свобода выбора труда, свобода географическая, свобода условий промышленного и сельского труда, и превышение спроса были у нас так велики, что развитие лени отражалось не только на производстве страны, но и на моральных свойствах, на воспитании и укладе всей жизни населения. Нужны были и меры побуждения, и они существовали, но и само праздное и веселящееся общество и чиновничество закрывали глаза на такие вопросы; печать их замалчивала, и Государя заверяли, что жизнь идет нормально.

За последние годы было и другое, едва ли известное Государю явление, так называемое «хулиганство», проникающее из города в деревню; в нем открывались опасные признаки этнического общественного недуга или навыка, который и должен был вылиться в революцию. Достоевский и некоторые наблюдатели указывали на нарождение этого свойства, но и по сегодня мы, русские, осуждающие других, боялись и боимся взглянуть и оценить себя.