Элизабет Хереш - Распутин. Тайна его власти

Первые военные операции были успешными для России. Прежде всего, русская армия смогла утвердиться в Галиции. 21 августа (4 сентября по западному календарю) 1914 года царь пишет в дневнике: «Получил сегодня великолепное сообщение — Лемберг и Галич взяты! Слава богу!»

Петербуржцы, которые каждый вечер стояли перед зданием редакции «Русское слово» в ожидании новостей, снимали шляпы, прочтя написанное крупными буквами сообщение: «Лемберг взят!»

— Возвращен славянам! — кричали все.

Те, кто участвовал в акциях по оказанию помощи, вновь были окрылены патриотизмом. Собирали пожертвования, подписывались на военные займы, оживлялась промышленность — все для фронта…

Но вскоре положение изменилось. Немецкое руководство, атакуемое русскими войсками, оттянуло свои подразделения с французского фронта и перебросило их на северо-восток. «Это было нашим спасением», — благодарил французский военный атташе царя и его министра иностранных дел, поскольку благодаря этому не произошло продвижения немецкой армии до Парижа. Осенью 1914 года Гинденбург стал верховным главнокомандующим Восточного фронта, и благодаря его стратегии русским был нанесен удар в Восточной Пруссии и, как следствие, они были изгнаны из Венгрии и Буковины. После победы немцев под Танненбергом — пятьсот лет спустя после разгрома германского рыцарского ордена славянами — русский генерал Самсонов покончил с собой.

Здесь сказались тактическая слабость России в ведении войны, при которой отдельные генералы, такие как Брусилов, Врангель и Иванов ничего не могли поделать и на юго-востоке: русский фронт имел протяженность в несколько тысяч километров, — ровно такую, как путь солдат к фронту — в то время, как у противника он составлял лишь небольшую часть этого расстояния. Координацию и снабжение, прежде всего боевой техникой и боеприпасами, можно было обеспечить лишь при отличной организации. К сожалению, этого не было. Не мог ничего изменить ни Верховный главнокомандующий, Великий князь Николай Николаевич, дядя Николая II, ни сам государь, который часто сам присутствовал на заседаниях Генерального штаба.

После первых тяжелых поражений, уничтоживших надежду на быстрое завершение войны, армию охватили разочарование и деморализация, когда солдаты сталкивались с беспомощностью и безответственностью начальства. Человеческая жизнь, казалось, ничего не стоит.

Когда ситуация стала ухудшаться и дальше, обнаружились громадные упущения военного министра Сухомлинова. Он нес ответственность за крупные недостатки в организации снабжения. Его сняли с поста и отдали под суд. Однако когда он находился в Петропавловской крепости, ожидая начала процесса, дело странным образом затянулось. Царица в своих письмах Николаю в Генеральный штаб неожиданно попросила о пощаде Сухомлинова. Нетрудно догадаться, откуда исходило такое прошение — конечно, от Распутина.

Друг Распутина И. Манасевич-Мануйлов позже на допросе следственной комиссии Временного правительства сообщил: «Сначала Распутин способствовал снятию с поста Сухомлинова. Личные причины играли при этом решающую роль. Но когда его арестовали, жена Сухомлинова начала посещать Распутина, и Распутин в нее влюбился. Он говорил: „Только две женщины в мире завоевали мое сердце — Вырубова и Сухомлинова“. Он точно так и сказал. Все знали, что мадам Сухомлинова поддерживает с ним тесные отношения (…) И таким образом, дело дошло до освобождения Сухомлинова…»

Но так просто осуществить освобождение, разумеется, не удалось. После того, как целый ряд личных врагов (как то первый муж госпожи Сухомлиновой и «князь», ее поклонник) дали показания против военного министра — якобы он имел счет в Берлине, или его подкупили иностранные военные концерны, — прокурору не удалось найти веских доказательств этих частично авантюрных высказываний. Прежде всего, относительно самого смелого из них, согласно которому Сухомлинов находился в контакте с действовавшим через Киев шпионом Альтшиллером, обвинителям явно не доставало доказательств. Единственное, что было предъявлено по этому поводу, — открытка Альтшиллера из Карлсбада госпоже Сухомлиновой со словами: «Часто идет дождь, улицы скверные, и длительные прогулки невозможны».

Прокурор исходил из того, что речь шла о шифрованном сообщении. Но когда его высмеял начальник охранки, юрист разбушевался: «Черт знает, что имел в виду этот человек…».

Конечно, если содержание послания и не было компрометирующим, налицо факт переписки во время войны между шпионом вражеской страны и женой военного министра.

В результате, благодаря обращению Распутина к царице, Сухомлинова не привлекают к ответственности за упущения, повлекшие за собой тяжелые последствия, а освобождают за недостатком доказательств. Вмешательство Александры в дело о дискредитации военного министра моментально находит критический отклик в прессе. Однако царица возмущена тем, что средства массовой информации «имеют смелость» критически высказываться о членах царской семьи, и далека от того, чтобы оценить политический вред, который сама благодаря своим действиям под влиянием Распутина наносит династии (не говоря уже о внутри- и внешнеполитических последствиях каждой отдельной акции).

Пост военного министра теперь занимает Поливанов. Даже этому государыня пыталась помешать: «Ты уверен, — пишет она царю, — что он заслуживает твоего доверия? Не враг ли он нашего друга (Распутина), что всегда приносит несчастье?»

Александра даже была готова посодействовать возврату Сухомлинова на пост (к нему она под постоянным воздействием Распутина очевидно, несмотря ни на что, имела больше доверия, чем к Поливанову, о котором вряд ли знала больше того, что он не был другом Распутина).

Чтобы суметь оценить Поливанова, исходя из последнего критерия, она вызывает его к себе — это стало для нее привычным в отсутствие царя и касалось всех потенциальных кандидатов.

«У меня сегодня был разговор с Поливановым, — пишет она Николаю 15 июня 1915 года, — я не знаю, но он мне не нравится. Он, конечно, умнее Сухомлинова, но я все-таки предпочитаю последнего…» Однако на этот раз царь непреклонен. Распутин уже, не стесняясь, вмешивается в военные дела (или, по меньшей мере, пытается это делать). При этом он ловко пользуется фанатичным отношением Александры Федоровны к исходящим от него мистическим посланиям, поскольку обычно докладывает такого рода щекотливые вопросы не компетентному министру, а самой царице в телеграммах или лично. Он мотивирует свои предложения Александре, якобы исходя из «опыта» или «из ночных видений», каждый раз четко разграничивая их. Подаются они также в соответствующей витиеватой форме.