Курт Рисс - Геббельс. Адвокат дьявола

К несчастью, Геббельс сам не был обделен интеллектом. Все, что он и Гитлер говорили об интеллигенции, могло быть сказано и о нем. Он прекрасно это сознавал, и его ненависть к интеллигенции превращалась в своего рода ненависть к самому себе. Он ненавидел свою тягу к критическому анализу и пытался ее подавить с тех пор, как повстречался с Гитлером. К тому же он боялся тех, кому хватало смелости мыслить самостоятельно, вместо того чтобы жить и думать по рецептам министра пропаганды. Чем дольше он пребывал на своем посту, тем больше в нем крепло убеждение, что никому, кроме, естественно, него самого, нельзя позволять мыслить. И чтобы закрепить такое положение вещей, он готов был на что угодно.

Шестью годами ранее, когда Геббельс травил полицейского офицера Бернарда Вайса, он заставил его совершить серьезную ошибку: подать в суд за клевету. Тем самым Вайс создал нацистам рекламу, которая им не стоила ни гроша. Теперь Геббельс сам допустил точно такой же промах. Успев привыкнуть к совершенно иным масштабам деятельности, он вознамерился превратить борьбу с инакомыслием в обширную кампанию. Он назвал ее «кампанией просвещения», и она была направлена против «паникеров и критиканов». При этом он употребил немецкие слова, которые, к сожалению, невозможно перевести: Miessmacher и Kritikaster. Оба слова по звучанию напоминали еврейские фамилии. Miessmacher вызывало в воображении раздражительного и желчного язвенника, видящего во всем только дурную сторону. Слово Kritikaster было изобретено самим Геббельсом, и у немецкого обывателя создавалось впечатление, что это никчемный человечишко, не способный ни на что, кроме брюзжания.

Кампания длилась два месяца. По стране прокатилась волна в две тысячи митингов, после чего никто не хотел, чтобы его заподозрили в сходстве с Miessmacher и Kritikaster. А меньше всех остальных этого хотели журналисты.

К тому времени редакторы уже получали свежую информацию по телетайпу и другим современным средствам связи. Как правило, это были циркуляры, отпечатанные на желтой и зеленой бумаге и содержащие различные комментарии и даже обзоры киноэкрана и рецензии на литературные новинки. К ним прилагалась инструкция с указанием, что выносить на первые полосы, а что помещать на последних страницах.

Потом вдруг произошло то, что Геббельс мог бы и предвидеть. Все немецкие газеты стали похожи, как близнецы, независимо от того, где они печатались: в Кельне, Кенигсберге, Гамбурге или Мюнхене. Читатели быстро заметили сходство, и девятнадцатимиллионный тираж снизился до восемнадцати миллионов в год. Геббельс пришел в ярость. Последовали новые желто-зеленые циркуляры и указания не просто перепечатывать официальные материалы, а предварительно переписывать их по-своему. Однако указания и циркуляры настолько въелись в газетчиков, что даже в переписанном виде материалы выглядели одинаково что в Кенигсберге, что в Кельне.

Тогда Геббельс собрал в своем министерстве всех редакторов и разъяснил им, что им не следует «бояться», что некоторая доля критики им дозволяется, главное – не перейти в разряд Kritikaster. В заключение Геббельс добавил, что они всегда могут заглянуть к нему посоветоваться и поспорить.

Дураков понимать Геббельса буквально не было, потому что собравшиеся были стреляными воробьями. Но Эйм Вельк, хорошо известный писатель и редактор крупнейшего еженедельника «Грюне пост», набрался храбрости и написал язвительную статью. Там он прежде всего высказал глубокую признательность Геббельсу за предложенную честь поспорить с ним лично, но – увы! – «сие невозможно». «Геббельс великий человек, он живет в огромном доме, там пропасть комнат и вокруг снуют толпы людей. Я честно явился в дом с тысячью окон и тысячью приемных. В каждой из них я спрашивал, как же нам дальше делать газету…»

Как только Геббельсу донесли о статье, он тотчас же наложил вето на выпуск газеты, приостановил ее печать на неопределенное время и отозвал издательскую лицензию, а автора отправил в концлагерь.

Позже Велька выпустили и даже позволили снова вернуться в ряды газетчиков. Понадобились согласованные усилия множества людей, чтобы Геббельс пусть и нехотя, но переменил свое мнение. Он уже был совершенно не способен понять, что, прибегая к насильственным мерам, он подрывает собственный авторитет. Знакомые Геббельса, в том числе одна пишущая дама из журнала мод, пытались его переубедить. Дама доказывала ему, что, раз уж он так часто просил указывать ему на ошибки, то теперь надо не обижаться, а радоваться. Геббельс с трудом верил собственным ушам. В конце концов, он член правительственного кабинета и его достоинству будет нанесен урон, если всякий станет над ним насмехаться!

За один год Геббельс далеко продвинулся, продвинулся в отрицательном смысле. Вместо того чтобы обрушиться на Велька со всей своей иронией и тем самым поставить его на место – для такого мастера полемики, как Геббельс, это не составило бы труда, – он поддался вспышке гнева и не стал искать в свою пользу аргументы интеллектуального плана. Он отказался от литературного творчества, потому что стал диктатором. Он отказался от борьбы, потому что проигрывал.

После случая с Эймом Вельком желающих уклоняться от предписанной линии больше не находилось, вследствие чего общий дух журналистики деградировал. Вот почему в октябре 1934 года Геббельс разослал секретное указание всем редакторам и настоятельно предупреждал их против чрезмерного преклонения перед партией и официальными лицами. «Печать однообразия должна быть смыта с лица немецкой прессы».

Однако не со всеми Kritikaster можно было покончить одним махом, как с газетчиками. 17 июня 1934 года вице– канцлер фон Папен выступил перед преподавателями и студентами Марбургского университета и произвел сенсацию. С подкупающей откровенностью он заявил, что среди населения Германии растет недовольство, что бесполезно приукрашивать действительное положение вещей и тем более совершенно бессмысленно постоянно твердить немцам, что им надлежит думать и чувствовать.

Это был прямой выпад против Геббельса, хотя фон Папен не упоминал никаких имен. Через полчаса после происшествия кто-то из министерства уже сообщил по телефону содержание речи Геббельсу. Тот немедля отдал всей немецкой прессе распоряжение не печатать ни слова из выступления фон Папена. Затем сам приготовил ему публичный ответ. «Жалкие пигмеи! – кричал он. – Нация еще не забыла те времена, когда вы, господа, восседали в креслах и правили страной!»

Через две недели в доме доктора Эдгара Юнга, личного секретаря фон Папена и подлинного автора марбургской речи, появились гестаповцы. Его увели с собой, и больше его никто никогда не видел. С самим фон Папеном расправиться было невозможно – ему покровительствовал сам Гинденбург и военные.