Константин Кеворкян - Опасная книга. Феномен нацистской пропаганды

Дискуссия об отношении к СССР шла в Германии постоянно. Это было связано с активным военным сотрудничеством двух стран, их экономической заинтересованностью друг в друге, политическими соображениями правящих кругов. Еще в 1926 году оба государства заключили договор о дружбе, а через пять лет — особый протокол. Тысячи инженеров, коммерсантов и других экономических экспертов могли во время своих поездок по Советской России составить личное впечатление о стране и людях. Однако в ходе подобных разносторонних встреч «положительной» картины Советской России не возникло. В конце концов, в экономической публицистике 1920-х годов перевесило мнение, что для возврата Германии на данное экономическое пространство необходимы политические перемены в самой России. Буржуазное неприятие коммунистического эксперимента перевесили доводы идеалистов, вроде юного Геббельса.

Не стояли в стороне от этих дискуссий и лидеры национал-социализма. Находившийся вне содружества европейских держав Советский Союз являлся изгоем. Поэтому считалось, что его можно безнаказанно превратить в главный объект нападок для пропаганды расширения германского жизненного пространства. «Гитлер выступает два часа. Я пришиблен. Русский вопрос абсолютно неудачно. Италия и Англия — наши естественные союзники! Ужасно! Наша задача — уничтожение большевизма. Большевизм — еврейская сила! Мы унаследуем Россию! Бессмыслица, ты победила! Величайшее разочарование» (15.02.1925).

В то время как марксисты рассматривали русскую революцию как классовый конфликт, нацистские ученые преподносили ее как расовую борьбу «низших» евреев-большевиков и «высшего» белого российского дворянства. Гитлер заявлял: «Правители современной России это — запятнавшие себя кровью низкие преступники, это — накипь человеческая, которая воспользовалась благоприятным для нее стечением трагических обстоятельств, захватила врасплох громадное государство, произвела дикую кровавую расправу над миллионами передовых интеллигентных людей, фактически истребила интеллигенцию и теперь, вот уже скоро десять лет, осуществляет самую жестокую тиранию, какую когда-либо только знала история... Русский большевизм есть только новая, свойственная ХХ веку попытка евреев достигнуть мирового господства» (43).

Фактически в нацистской идеологии большевизм и еврейство слились в единое целое, став антиподом национал-социалистического движения. «Большевизм ведет к смешению рас, мы же боремся за чистоту крови» (44). Напряжение внутренней борьбы с еврейским влиянием и немецким коммунизмом (в котором довольно сильно был представлен еврейский элемент) во внешней политике соответствовало концентрации сил для борьбы с врагом внешним — русским большевизмом. На другой день после пожара в Рейхстаге прусское правительство выпустило воззвание, в котором излагалось содержание якобы найденных при массовых обысках коммунистических документов: «Правительственные здания, музеи, особняки и важные промышленные предприятия должны быть сожжены. Женщины и дети поставлены в качестве заслонов впереди террористических отрядов... Поджог Рейхстага — это сигнал к кровавому воскресенью и гражданской войне... Установлено, что сегодня по всей Германии должны произойти кровавые акты в отношении отдельных лиц, частной собственности и жизни мирного населения, а также должна начаться всеобщая гражданская война» (45).

Однако в Европе «нельзя обойти Россию. Россия — альфа и омега любой целенаправленной внешней политики» (Геббельс). И как это ни парадоксально звучит, одним из первых внешнеполитических решений Гитлера стала ратификация советско-германского протокола 1931 года. Рейхсканцлер во внешней политике был прежде всего жесткий прагматик и мосты за собой не сжигал, даже невзирая на огненное «Рейхстаг-шоу». Ратификация протокола 1931 года — логическое звено, которое связывает Берлинский договор 1926 года и пакт Молотова—Риббентропа.

Гитлер долгое время сохранял свободу маневра и в «еврейском вопросе». Несмотря на антисемитскую истерию в государстве, став канцлером, Гитлер практически не высказывался на публике о своих планах на сей счет. Разумеется, прилагательное «еврейский» нередко добавляло соли его политическим выпадам, но программных заявлений фюрер избегал. К примеру, отдавая дань памяти нацистскому чиновнику, убитому евреями в Швейцарии в начале 1936 года, он ни разу не упомянул слово «еврейский». На следующий день после погрома 9—10 ноября 1938 года («Хрустальной ночи») Гитлер более двух часов беседовал с журналистами, но о «еврейском вопросе» разговор так и не зашел.

И только 30 января 1939 года в своем выступлении в рейхстаге Гитлер дал полную волю своему антисемитизму: «Европа не обретет мира, пока не будет решен еврейский вопрос». С сарказмом он отозвался «о демократических странах, то и дело вздыхающих о бедных замученных евреях, но не проявляющих ни малейшего желания помочь этим ценнейшим представителям рода человеческого». (Вспомним конференцию в Эвиане. — К. К. ) «Сегодня я снова буду пророком: если международные еврейские финансовые круги сумеют ввергнуть народы мира в очередную мировую войну, результатом станет не большевизация земного шара и, соответственно, победа еврейства, но уничтожение еврейской расы в Европе» (46).

Основным военным, дипломатическим и, в конечном итоге, мировоззренческим конфликтом в Европе в середине 1930-х годов явилась Гражданская война в Испании. Нам, знающим из учебников трагедию Второй мировой, трудно представить, какое впечатление на современников произвели ужасы предшествовавшей ей гражданской бойни в европейском государстве. В первые шесть месяцев войны испанские националисты, поднявшие мятеж против Республики, убили практически всех схваченных ими депутатов Народного фронта, шесть генералов и одного адмирала, губернаторов, врачей и директоров школ — всего около 50 000 человек. Как выразился генерал Мола в Памплоне (19 июля 1936 года): «Необходимо распространить атмосферу ужаса. Необходимо создать впечатление, что хозяева — это мы... Каждый, кто открыто или тайно поддерживает Народную республику, должен быть расстрелян» (47). Аресты производились по ночам, а расстрелы — во мраке, часто после ужасных пыток. Церковь настаивала, чтобы сначала все были исповедованы (10 процентов отказывались). В Ранде 512 человек брошены в пролом, глубоко рассекавший город (эпизод, использованный Эрнестом Хемингуэем в романе «По ком звонит колокол»). Наиболее известной жертвой националистов стал поэт Гарсия Лорка, зять которого был мэром-социалистом Гранады. Его расстреляли около 18 августа 1936 года, но его могила не найдена и доныне. Красные республиканцы также массово убивали священников, насиловали и скальпировали монахинь, подвергали нечеловеческим пыткам захваченных в плен (подробнее см. в главе «Борьба с церковью»).