Степан Злобин - Салават Юлаев

Уфа...

Как мало пути отсюда осталось до родных кочевий... Если бы вырваться долетел бы в одну ночь...

Пчелы звенели. Аромат медвяных цветов пьянил Салавата. Он чувствовал, как возвращались к нему утраченные силы.

Теперь это были уже не мечты. Салават обдумывал хитрый план, как дать знать о себе народу, как послать ему весть о том, что Салавата назад привезли в родную башкирскую землю... Салават был уверен в том, что вести о нем долетят и сами до башкирских кочевий, люди сами придут и будут добиваться увидеть его, они будут сами придумывать хитрые планы освобождения, но, может быть, этого долго пришлось бы ждать. Надо и самому постараться передать весть на волю... Ведь среди людей, которых показывали Салавату, не было многих из близких и смелых воинов, из смелых друзей, может быть, они на свободе.

Разве не было у него теперь еще больше друзей? Старик Ахтамьян, отец убитого Абдрахмана, даже и этот проклявший Салавата старик не захотел стать предателем, даже он почувствовал сердцем правду...

А Кинзя, должно быть, успел скрыться, сбежал от врагов. Уж он не отступится! Нет более верного золотого сердца, чем у Кинзи, - вот подлинный сын Урала!.. Может быть, Семка тоже ушел от врагов - ведь он, как Хлопуша, десять раз бегал из всякой неволи.

Хлопнула за стеной тяжелая, окованная железом дверь, и Салават оказался опять в каземате, в котором сидел уже раньше, - в подвале под зданием магистрата.

Окна каземата выходили на улицу. Узник часто выглядывал в окно, защищенное решеткой. Его держали под особо строгим караулом. По поводу прибытия столь важных арестантов смотритель, прапорщик Колокольцев, даже подал рапорт в провинциальную канцелярию о починке пришедших в ветхость тюремных замков, бывших в употреблении уже несколько десятков лет.

Часовые то и дело заглядывали в каземат - один снаружи, другой изнутри.

В тишине и одиночестве тюрьмы Салавату служила бы утешением песня, но петь было запрещено. Когда Салават это впервые узнал, он был удивлен, не понимая, чему может вредить безобидная песня.

Он запел в сумерках, думал и пел. Одинокая дума не могла обойтись без песни.

Только один плен знал батыр - плен сердца,

Узнал батыр другой плен - плен камня.

Каменные стены тесны

Для широких крыльев орла...

Железная сетка прежде

Защищала грудь Салавата.

Из кольчуги вытряхивал он

После битвы полную тюбетейку пуль;

Теперь железная сетка в окне

Самый страшный враг Салавата.

- Эй, ты, тише! - крикнул часовой. - Не приказано петь!.. Смотри, старый черт услышит, - прибавил он вполголоса. - Ты пой, да потихоньку, песня - она, брат, первая утеха в беде.

Салават замолчал. Несколько минут в тишине заката были слышны только шаги часового, потом солдат остановился против окна.

- Батыр, а батыр?.. Ты пой легонько... Не серчай, слышь?.. Наше ведь дело такое... служба!..

- Я твоей службе нешто мешаю? - спросил Салават.

- Экой ты, брат, и в обиду уж!.. Да ведь мне самому отрадно, коль ты поешь: эдакая дума находит... А если смотритель услышит, меня, брат, розгами будут драть.

- Ярар... Латна!.. - крикнул Салават таким тоном, который сразу прервал беседу.

Тюрьма стала мертвой и беззвучной. Часовой, огорченный молчанием Салавата, не ходил, а стоял молча, прислонившись к толстой каменной стене. На другой день тот же часовой - Ефим Чудинов - говорил со своим приятелем, солдатом Уфимского гарнизона:

- Тоже ведь бригадир!.. Чин-то знатный... Кабы не сгинул Емельян, быть бы ему теперь над башкирцами ханом...

- Тс-с!.. Тише ты, окаянный... В колодки хочешь?! - оборвал Чудинова собеседник.

- А кто услышит? - протянул Чудинов. - Да коли услышит - что сделаешь?! Весь народ говорит, что за правое дело...

- Ну, ты не каркай! - снова испуганно остановил товарищ.

- Я не ворон, чтобы каркать, - не каркаю. А не лежит мое сердце над Салаваткой строгость оказывать, ан служба велит... А он гордый... Как ему слово скажешь - враз побелеет и замолчит, будто камень ему на рот навалили...

Салават заметил, что Чудинов к нему относится хорошо и хочет загладить свою "вину", но не хотел раньше времени заводить с ним беседу, однако в часы его дежурства стал потихоньку напевать, а Чудинов, молча принимая это как знак примирения, слушал песни.

Размышляя о том, почему арестантам не разрешают петь, Салават вдруг понял, что песня могла бы ему сослужить драгоценную службу: она могла рассказать народу о том, что сын его Салават возвращен на Урал, что он здесь томится в тюрьме. Песнь Салавата могла подать вести друзьям и призвать их на помощь.

Песня всегда жила с Салаватом, она помогала ему поднимать народ на войну, она добывала народу победу и славу, она должна была теперь донести до народа его голос и дать ему волю...

Салават в несколько дней приучил караульного солдата к своим песням, они становились все смелее и громче, иногда они слышались даже в дневные часы. По счастью, их не слышал смотритель тюрьмы, а старый солдат Чудинов иногда их даже не замечал.

Слушателем Салаватовых песен был не один Чудинов. В магистрате пользовался казенной квартирой переводчик провинциальной канцелярии Третьяков; у него была дочь восемнадцати лет - Наташа. Она-то и слушала песни пленника, сидя двумя этажами выше его в своей комнатушке.

Уроженка этого края, внучка крещеной башкирки, не раз ездившая на кумыс с отцом, она понимала башкирскую речь и в песнях Салавата заслушивалась не одним только напевом. Салават стал казаться ей самым красивым и самым желанным в мире, и не раз она даже всплакнула, когда Салават пел о своей доле. Она знала Чудинова, и старый солдат, карауливший магистратских арестантов, знал ее. В одно из его дежурств она спустилась вниз.

- Ефим Федорович, - позвала она.

Чудинов вздрогнул и огляделся во все стороны.

- Уйди, барышня. Нельзя говорить на часах. После скажешь...

- Ефим Федорович, миленький, нет никого, старик в городе, - просила Наташа.

- Ну, что тебе надо, сказывай.

- Покажи мне башкирца.

- Какого башкирца? Что ты, башкирцев не видела?

- Нет, что поет.

- Ш-ш-ш!.. Тише ты... Кто поет у нас?! Арестантам нельзя петь...

- Ладно, ладно, я чую, да ты ведь знаешь, о ком говорю. Покажи...

- Нельзя, барышня, лучше уйди.

- Ну, ты сам говори с ним, а я мимо пройду - увижу.

- Нельзя, Наталья Федоровна.

- Ну, да так уж прошу я...

Чудинов все-таки согласился, и она поглядела на Салавата. После этого, пока отец ее Федор Третьяков ездил по делам по провинции, сама Наташа в каждую смену Чудинова подходила к нему. Сначала через солдата она передавала Салавату просьбу петь ту или другую песню, но певец не мог исполнить ее желания - он забывал свои импровизированные напевы, они проходили мимо вместе с настроениями. Тогда Наташа прислала ему через того же Чудинова чернила, перо и бумагу. Салават записал и послал ей одну из песен. Благодаря Наташе он разговорился наконец и с Чудиновым и через него узнал, что отец Наташи, Третьяков, отбирает у башкир и у других жителей показания о нем, Салавате, для чего уже вторую неделю разъезжает по Уфимской провинции.