Степан Злобин - Салават Юлаев

- Господин офицер... Господин офицер, благородье! Вели старика пытать... Все врут, воры... Я правду сказал... - бормотал Бухаир.

- Ты мне нарочно другого подсунул! По ложному следу солдат повел, идол! Ты хотел Салаватке дать время подальше бежать?! - кричал поручик.

- Вели бить плетьми старика, уши резать! - твердил Бухаир.

- Самому тебе уши срежу! Признавайся сейчас, зачем меня обманул! Палача сюда, живо! - распорядился поручик.

Бухаир упал на колени.

- Господин благородье, послушай. Всю правду скажу. Я солдат посылал к нему в дом. Он думал - жена пустила солдат. Он кинжалом ударил мою сестру... Она в моем доме лежит. Вели сюда принести ее. Пусть она скажет сама... Как увидит его, так заплачет и скажет...

- Жива! Амина! Жива?! Я ее не убил?! - в радостном возбуждении вскричал Салават, вскочив со скамьи.

Бухаир отпрянул от Салавата.

Писарь и офицер оба остолбенело, непонимающе поглядели друг другу в глаза, и вдруг Бухаир разразился злобным и торжествующим смехом и вытянул палец, указывая в лицо Салавата и пятясь к дверям.

- Сам выдал себя, Салаватка! Сам сказал! Сам сказал!.. - вопил Бухаир в радостном исступлении.

Солдат в это время ввел связанного Мурата, брата Гульбазир. Мальчик глядел бесстрашно и гордо.

Офицер, не поняв произнесенных по-башкирски слов Салавата, еще не вполне убедился в том, что Бухаир оказался прав. Он хотел достоверного подтверждения и накинулся на Мурата.

- Признаешь Салавата, мальчишка?! - спросил он.

Мурат презрительно вздернул голову и отвернулся.

В то же время вошел вызванный офицером палач.

- Звали, ваше благородье? - спросил он.

- Возьми мальчишку пытать, - приказал поручик. Салават ожидал, что станут пытать его самого, что станут пытать Бухаира. При этом нашел бы он радость и в самых муках. Но он не мог им позволить пытать отважного юношу, брата красивой и любящей Гульбазир.

- Стой, поручик! Не надо пытать. Я сам скажу тебе. Ты ищешь царского бригадира. Я бригадир Салават, - твердо сказал он.

Офицер повернулся к солдатам, словно в боязни, что признание может рассеяться, что все окажется сном.

- Колодки! - выкрикнул он визгливым и тонким голосом.

Солдат распахнул дверь и выскочил в сени. Там слышался громкий голос, какие-то препирательства.

- Что там, Седельников? - громко спросил поручик.

- Мать Салаватки рвется. Пустите-де, слышала - сына ее изловили.

- Впусти, - приказал офицер, в жажде нового, последнего подтверждения.

Высокая женщина, по обычаю прикрывая лицо платком, вошла в избу. Салават взглянул на нее. Слишком тонок и прям был ее стан - это была не мать. Салават замер. Крик удивления застыл у него в горле... Женщина шагнула не к Салавату, а к Бухаиру. Писарь попятился от нее, трусливо прижался к стене, и никто не успел понять, что случилось, когда Бухаир с глухим стоном сел на пол, свалился на бок и захрипел.

- Зарезала! - выкрикнул первым палач. - Ай да баба!

Все были изумлены, и никто не схватил Гульбазир, которая не скрывала больше лица за платком.

- Хош! Салават! - выкрикнула она и бросилась вон.

- Хош! - крикнул ей Салават.

Офицер ринулся за ней, но связанный Мурат бросился под ноги офицеру и сбил его с ног.

- Бабу держи! - закричал поручик.

На улице слышались крики погони...

...Когда на Салавата уже надевали колодки, вошел солдат.

- В пролубь мырнула, ваше благородье, - сказал он.

- Аллах экбер!* - твердо произнес Салават.

______________

* Велик аллах!

- Аллах экбер! - повторил Мурат трясущимися губами.

Покончив с ногами, солдат вложил в колодки Салаватовы руки.

- Старшиной быть хотел, пятьсот рублей получить хотел... Р-раз - и нет человека! - философски произнес поручик, глядя на неубранный труп Бухаира.

- Тебе лучше, ваш благородье поручик, - с насмешкой сказал Салават. Ты сам получишь пятьсот рублей: ты поймал Салавата.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Салавату было всего двадцать лет{476}, а он прожил целую жизнь. И вот большая жизнь его, высокая, как полет орла, оборвалась...

Скорченный, с руками и ногами, закованными в колодки, лежал он в санях на сене. Его везли с перевала на перевал по снежным дорогам. По сторонам, впереди и сзади скакали десятки вооруженных всадников, и офицер красовался как победитель. Снег вился вьюгой и заметал дороги, а Салавата все везли и везли... На ночных стоянках, сняв ручные колодки, в его затекшие руки совали солдатскую деревянную ложку, солдатский сухарь и миску о едой. Он ел, ничего не слыша, не видя...

В деревнях, через которые везли Салавата, никто не знал, что везут прославленного батыра. В рот ему был забит деревянный чурбак и весь низ лица накрепко замотан платком... Кто бы так узнал его, да еще и с надвинутой на глаза шапкой!

В Уфе его не допрашивали. Здесь только приходили смотреть на него, как на диковинку, как на пойманного редкого зверя, подходили опасливо, словно даже в колодках и с кляпом во рту он был страшен этой толпе любопытных врагов.

И снова дорога...

По пути на Казань ему встречались длинные вереницы людей, закованных в цепи. Их не везли на конях, а гнали пешком. Зимний ветер со снегом пронизывал их одежонку. Они шли, сгорбившись от холода и от солдатских ударов прикладами в спины...

Царица, чиновники, генералы, дворяне расправлялись с народом за разоренные города и заводы, за разгромленные крепости, за поджоги поместий, за пережитый дворянами и вельможами страх, за позорное бегство их генералов от гнева народа, за кровь погибших в этой войне палачей и их ближних, за дерзкие битвы, за жажду свободы и человеческой жизни...

Салават всюду видел искаженную злобой звериную морду дворянской расправы. Кровь на лохмотьях закованных арестантов, пожары опустошенных селений, кнуты и помосты на площадях, возле тех самых церквей, в которых пелись молебны за избавление от мятежа... На перекрестках дорог виселицы, на которых качались обледенелые и расклеванные вороньем трупы казненных. Вырванные ноздри, отрезанные уши и клейменные каленым железом лбы и щеки гонимых по дорогам колодников...

Если бы не были скованы руки и ноги, он бы бросился один на любые великие полчища, пусть его растоптали бы, растерзали в клочья, но он не стерпел бы позора и унижения... Если бы не был забит его рот, он кричал бы слова проклятий так, что мертвые встали бы из гробов и заново взялись за оружие...

В Казани Салавата поставили перед генерал-поручиком Потемкиным, который писал ему последнее увещевание о покорности.

- Письмо мое получил? - спросил генерал.

- Получил, - глухо сказал Салават.

- Вот видишь, сам себя погубил. Я тебе обещал, что будешь помилован, вор. Такой молодой, а теперь тебе казни ждать, смерти... Понял?..

Салават отвернулся, молчал.

- Кто тебя удержал от покорности и послушания государыне? Кто не велел явиться ко мне с повинной?