Степан Злобин - Салават Юлаев

Толстый Кинзя на коне вынырнул из тумана, и в то же время мимо просвистели первые солдатские пули.

- Жив? - радостно крикнул Салават Кинзе. - Айда вперед!

И Кинзя повернул за другом, выхватив из-за седла тяжеловесный и страшный сукмар.

Еще через мгновение Кинзя, Салават и мчавшиеся впереди других башкиры уже смешались с передовым отрядом гусар. Туман был густ. Темные крупы лошадей да головы всадников внезапно выныривали из тумана перед глазами противников. Пороховой дым не расходился в сыром воздухе, а еще больше сгущал серую туманную завесу. Выстрелы и крики гремела в тумане. Стоял сплошной гул, кричали раненые лошади, стонали люди. Казалось, что десятки солдат обрушивались на каждого повстанца.

Салават сделал ошибку. Первый раз в битве он послушался голоса чувства, в первый раз подумал о человеке, а не о деле. Потеряв только что одного друга, он пожалел потерять второго, слишком поторопился навстречу Кинзе и увлек за собой башкир, широким тонким полукольцом сорвавшихся с перевала горы. Салават не учел того, что в туманной долине, на большом расстоянии друг от друга, растеряются башкирские сотни. Михельсон, наоборот, подумал о тумане, но не о том, что в тумане легче нападать, - он вовремя подумал, что против невидимого врага надо защищаться плотной колонной. Солдаты его сомкнутыми, тесными рядами держались, сначала только отбиваясь от налетавших, как саранча, башкир, потом разорвали их, разделили на две части и наконец стали теснить разрозненных и растерявшихся перед дружным натиском воинов.

Михельсон подумал и о том, чтобы оставить запасную часть, а его помощник разделил эту часть надвое, и вот в тыл обоих рассеянных и усталых отрядов ударила свежая михельсоновская кавалерия.

Башкиры побежали назад через гору. Страшен и тяжел был обратный подъем на гору. Хитрый враг отстал, как бы отказавшись от преследования, но когда беглецы поднялись на середину горы, в тыл им ударила картечь, а за визгом картечи грянуло "ура", и с новыми силами ринулись преследователи на бегущих.

Белобородов опоздал на помощь...

Мимо Сюмского завода, путь к которому перерезали гусары Михельсона, ринулись убегавшие повстанцы. Многие погибли, переправляясь через глубокий Сюм к Шалыванской шишке.

Только ночь отдыхал Михельсон в заводе. Большинство заводчан ушло с Салаватом. Но Михельсон все-таки торжествовал: те, кто остался, пришли к нему с повинной и объявили, что они обманом были увлечены в бунт.

Салават бежал в деревню Юран.

В этих схватках с неугомонным, стремительным Михельсоном кипела, как в котле, вся округа горных заводов. Юлай, боясь остаться отрезанным ото всех, тоже соединился с главными силами башкир и волей-неволей попал под начало к сыну.

В один из коротких часов отдыха между боевыми схватками Салават остался наедине с Юлаем.

- Ты слыхал, что вышло на Сюмском заводе? - спросил Салават.

- Про Абдрахмана? Слыхал ведь, конечно... Погорячился ты, сын. Абдрахман ведь малайка, что понимал?

- Его Бухаир направил, - сказал Салават.

- Ай-бай-бай! Может, врака какая! Мало ли что наболтают люди! - качнул головою Юлай.

- Сам Абдрахман признался. Не Абдрахман виноват, - Бухаирка и ты, отец, - вот виновники. Оба остались живы...

- А я-то тут, значит, при чем? Ведь я-то, сказать, Абдрахманку не видел уж знаешь сколько!

- Ты отпустил Бухаира, атай! - жестко заговорил Салават. - Ты наделал измену. Бухаирка сеет раздоры между башкир и русских. Русские были с нами. Всюду в заводах и в крепостях принимали башкир подобру. Бухаирка поднимет против нас русских. Вчера Михельсон собрал на заводах сто русских людей против нас. Он говорит, что за помощь против башкир царица простит им участие в мятеже.

В этом столкновении с сыном не помогли ни осторожность, ни хитрость, ни внешнее простодушие Юлая, которым всю жизнь оборонялся он.

Салават знал отца лучше других и все время ловил его на хитростях и увертках. И Юлай согласился от имени верных государю башкирских старшин составить письмо к башкирам и русским.

Салават сам сочинял это письмо к народам. Он сочинял его вдохновенно, как песню: "У нас в сердцах нет злобы против русских. У нас один государь и одни враги. И тот наш враг, кто между нами сеет раздоры, кто русских поднимает на башкир, а башкир на русских. С одним царем во главе, под одними знаменами нам вместе идти против общих злодеев: русских и башкирских воров, кто друг на друга народы хочет поднять, хватайте их и расправу над ними чините!.."

Юлаю Салават оставил первое место для подписи, сам подписал следом, за ними - Кинзя, Акжягет и Айтуган. И десятки всадников повезли это воззвание по горным дорогам и тропам к кочевьям башкир, к русским селам и деревням.

Ровно через сутки на рассвете ударил Михельсон на объединенный отряд. Не успевшие еще отдохнуть и оправиться, не ожидавшие так скоро нового нападения, пугачевцы сразу дрогнули. Видя это, с тем большей стремительностью ринул на них Михельсон губительные потоки картечи. Когда же Салават приказал повернуть пушки и под огнем сам подскакал отдать приказ снять их с передков, михельсоновская конница, как буря, налетела на него.

Очутившись среди гусар, только саблей отмахивался от них Салават, и не сам бежал, а взбесившийся конь, раненный пулей в круп, вынес его из битвы.

Башкиры бежали.

Рассеялся и отряд Белобородова. Пушки остались в руках Михельсона.

На другой день Михельсон, не давая отдыха бежавшим, снова напал на них, перейдя вброд глубокие воды коварной Юрузень-Идель; Салават и Белобородов снова отступили. Теперь они шли к Саткинскому заводу. Отдельные отбившиеся толпы повстанцев нагоняли их, выезжая из лесов и гор, и вдруг до беглецов долетел слух, что "сам государь", усилив войска в Магнитной крепости казаками, идет к ним в башкирские земли.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Российская дворянская империя очнулась от первоначальных иллюзий в отношении Пугачева: в Петербурге поняли, что Пугачев не разбойник, а вождь восставших народов, что разрозненными отрядами гарнизонных инвалидов не одолеть его сил, питавшихся повседневно из щедрого источника всенародного гнева и ненависти к тиранам-помещикам, к хищной чиновничьей своре и заводским живодерам.

Был, говорили, момент, когда Екатерина в припадке воинственной истерики натянула сама перед зеркалом Преображенский мундир и грозила кровавой расправою взбунтовавшейся черни, которая посягнула на святость дворянских прав...

Императрица требовала отпустить с турецкого фронта самого Суворова, чтобы послать его против Пугачева. Но Румянцев{396}, опасаясь дурного отклика за границей, не отпустил Суворова, а Панин{396} сумел уговорить царицу послать на Урал более опытных полководцев, чем она сама.