Барбара Такман - Европа перед катастрофой. 1890-1914

Всю неделю социалистическая пресса клеймила милитаризм, призывала рабочий класс всех стран «держаться вместе», «объединиться и сокрушить милитаризм», вести «неустанную агитацию», как и предлагал интернационал. «Батай синдикалист» 92, орган французских профсоюзов, заявлял: «Рабочие должны ответить на объявление войны революционной всеобщей забастовкой». Рабочие выходили на митинги, слушали пламенные речи, маршировали по улицам, кричали, но не отмечалось даже признаков организации забастовки, потому что не имелось ни желания, ни планов.

В один дождливый день лидеры социализма собрались в небольшом зале «Мэзон дю пепль» («Народного дома»), прекрасном новом здании бельгийского рабочего класса с театром, кабинетами, комнатами для заседаний, кафе и магазинчиками кооперативов  93. Они уже знали, что Австрия объявила войну Сербии, однако пока ничего не было известно о намерениях других наций. Еще теплилась надежда на то, что рабочие «каким-то образом» восстанут. Каждый делегат ждал, что сосед сообщит новость о величайшем спонтанном народном восстании в своей стране, отвергающем войну. Речь Адлера не содержала никаких намеков на возможность бунта в Австрии. Гаазе, горя нетерпением, сообщил о протестах и массовых митингах в Германии и заверил коллег, что «кайзер не желает войны, не из-за любви к человечеству, а из-за элементарной трусости»: «Он боится последствий». Жорес производил впечатление человека, «потерявшего все надежды на нормальное разрешение ситуации и полагающегося лишь на чудо». Харди выражал уверенность, что британские транспортники объявят забастовку, но его вера нуждалась в подтверждении. Неделей-другой ранее он писал: «Только объединив профсоюзы и социалистическое движение 94, рабочие добьются положения, когда они смогут контролировать правительства и таким образом покончить с войной». Именно Германия была страной, где происходил такой процесс. Делегаты проговорили весь день, и единственное решение, которое они приняли, касалось переноса даты и места проведения следующего конгресса: теперь он намечался на 9 августа в Париже, и там уже предлагалось продолжить дискуссии.

В тот вечер состоялся массовый митинг в «Королевском цирке» Брюсселя, куда пришли рабочие со всех районов города и предместий. Когда вожди трудящихся собрались на сцене, Жорес стоял, обняв за плечи Гаазе в знак неприятия вражды между Германией и Францией. Когда он говорил, его звучный голос заполнил и, казалось, сотрясал весь зал, а «его тело вибрировало от нахлынувших эмоций и мучительного желания предотвратить надвигавшийся кровавый конфликт». Когда он закончил, толпа, словно гонимая волнами энтузиазма, хлынула на улицы, устроив стихийную манифестацию. У многих были белые карточки с надписью Guerre à la guerre   [153] «Война войне!» ( фр .). , демонстранты выкрикивали лозунги и пели «Интернационал».

На следующий день делегаты разъезжались. Жорес, прощаясь с Вандервельде, заверил его: «Это будет как с Агадиром, туда-сюда, но все должно разрешиться. Идемте, у меня несколько часов до поезда. Давайте сходим в музей и посмотрим фламандских примитивистов». Однако Вандервельде уезжал в Лондон, у него не оставалось времени, он не мог пойти в музей и видел Жореса в последний раз. В поезде на пути в Париж уставший Жорес сразу же заснул. Его спутника Жана Лонге, смотревшего на «застывшее прекрасное лицо» спящего Жореса, вдруг охватило тревожное чувство, что он мертв: «Я похолодел от ужаса» 95. По прибытии тем не менее Жорес проснулся и отправился в палату депутатов, а затем в редакцию «Юманите» написать колонку для утреннего выпуска.

Анжелика Балабанова и еще несколько делегатов, уехавших из Брюсселя другим поездом, наутро завтракали на железнодорожной станции в Базеле, когда на вокзал прибежали двое запыхавшихся товарищей из германского центрального комитета. «Уже нет никаких сомнений – вот-вот начнется война, – сказал один из делегатов, выходивший поговорить с немцами на вокзале. – Они ищут место, где можно сохранить деньги партии». В Берлине в тот день канцлер Бетман-Гольвег  96заверил прусское государственное министерство в том, что нет никаких оснований «опасаться каких-либо действий со стороны социал-демократической партии» и не замечено «каких-либо разговоров о всеобщей забастовке или саботаже».

В Париже 31 июля, когда Германия предъявила ультиматум России и объявила Kriegsgefahr или предварительную мобилизацию, общественность поняла, что Франция на пороге войны. Правительство непрестанно заседало, германский посол с грозным видом нанес визит в министерство иностранных дел, жизнь в стране словно замерла. Жорес во главе депутации социалистов посетил офис премьера, своего бывшего товарища Вивиани, и вернулся в палату депутатов организовывать и сплачивать партийную фракцию. В девять вечера он ушел из редакции «Юманите», охваченный тревожными ожиданиями, чтобы отужинать с группой коллег в кафе «Круассан» на углу улицы Монмартр. Он сидел спиной к открытому окну, когда на улице появился молодой человек, следовавший за ним по пятам со вчерашнего вечера. Преисполненный, как потом утверждалось, чувствами патриотизма, он наставил пистолет на «пацифиста» и «предателя» и произвел два выстрела. Жорес резко осел на одну сторону и повалился вперед на стол. Через пять минут он был мертв  97.

Весть о покушении разлетелась по Парижу, как пламя огня. Возле ресторана собрались такие толпы, что полиция четверть часа расчищала дорогу для кареты «Скорой помощи». Когда тело убрали, наступила гробовая тишина. Когда «Скорая помощь» с лязгом уехала в сопровождении полицейских на велосипедах, внезапно поднялся невероятный гам и раздались крики, словно стремившиеся опровергнуть факт смерти Жореса: Jaurès! Jaurès! Vive Jaurès! Гибель человека, давно ставшего для многих близким другом и наставником, ошеломляла, приводила в отчаяние, люди немели от горя, многие не скрывали слез и на улице. «Мое сердце разрывается от боли», – сказал Анатоль Франс, узнав о покушении. Кабинет, информированный во время позднего ночного заседания о смерти Жореса, испытал одновременно и шок, и некий страх. Перед некоторыми членами правительства возникло видение мятежей рабочего класса и гражданской смуты накануне войны. Премьер издал обращение, призывавшее к единству и спокойствию. Войска были приведены в состояние боевой готовности, но наутро ничего трагического не случилось, сохранялась лишь общая гнетущая атмосфера предчувствия беды. В Кармо шахтеры приостановили все работы. «Они срубили могучий дуб», – сказал один из углекопов. В Лейпциге испанский студент-социалист 98, учившийся в местном университете, лишившись рассудка, бродил по улицам и повторял: «Все приобретает цвет крови».