Игорь Коляда - Загадки истории. Отечественная война 1812 года

Современники упоминают, что кавалерия и артиллерия на лошадях скакали во весь опор, а пехота бежала бегом за ними. Достигнув приблизительно через четверть часа Дорогомиловской заставы, Наполеон спешился у Камер-Коллежского вала и начал расхаживать взад и вперед. Император ожидал делегацию из Москвы или символического выноса городских ключей. Пехота и артиллерия под музыку стали входить в город. При этом реакция солдат была особо торжественной и радостной. В частности, не мог скрыть своего восторга и воодушевления военный врач Ф. Мерсье. При этом он испытывал небывалую гордость от того, что Москва находится в руках французов: «Было уже около двух часов дня; яркое солнце отражалось тысячами цветов от крыш распростертого внизу обширного города. При виде этого зрелища пораженные им французские солдаты могли только воскликнуть: “Москва! Москва!”, подобно тому, как моряки, когда приближаются к концу долгого и утомительного плавания, кричат: “Земля! земля!”… Какой великий день славы настал для нас!.. Он должен стать самым величественным, самым блестящим воспоминанием для нас на всю жизнь. Мы чувствовали, что с этого момента наши действия приковывают к себе взоры всего мира и что самое малейшее из наших движений станет историческим… В этот момент были забыты все опасности, страдания. Можно было и дорого заплатить за гордость счастья говорить про себя во всю остальную жизнь: “Я был в Московской армии!”.

Офицер итальянской королевской гвардии, входившей в состав корпуса принца Евгения Богарне, также особо подчеркивал значение вступления французской армии в Москву: «При имени Москвы, передаваемом из уст в уста, все толпой бросаются вперед, карабкаются на холм, откуда мы слышали этот громкий крик. Каждому хочется первому увидеть Москву. Лица осветились радостью. Солдаты преобразились. Мы обнимаемся и подымаем с благодарностью руки к небу; многие плачут от радости, и отовсюду слышишь: “Наконец-то! Наконец-то Москва!”.

Вскоре это воодушевление сменилось раздражением и непониманием происходящего.

Арман Луи де Коленкур, находившийся при особе императора, вспоминал: «Когда 14-го в 10 часов утра император был на возвышенности, называемой Воробьевыми горами, которая господствует над Москвой, он получил коротенькую записочку Неаполитанского короля, сообщавшую ему, что неприятель эвакуировал город и что к королю был послан в качестве парламентера офицер русского генерального штаба просить о приостановке военных действий на время прохождения русских войск через Москву». Действительно, через некоторое время к Наполеону подошел молодой человек в синей шинели и круглой шляпе и, поговорив несколько минут с Наполеоном, вошел в заставу. По мнению очевидца, этот человек сообщил императору, что российская армия и жители покинули город. Распространившись среди французов, это известие вызвало сначала некоторое недоумение, которое с течением времени переросло в уныние и огорчение. Неспокойным выглядел и сам Наполеон.

Оставляя Москву, Кутузов на самом деле приказал начальнику русского арьергарда генералу М. Милорадовичу доставить французским войскам записку. Она была адресована начальнику Главного штаба Великой армии Наполеона маршалу Л. Бертье. Эту записку доставил и вручил маршалу Мюрату (для передачи Бертье) штабс-ротмистр Ф. Акинфов, впоследствии генерал и декабрист. В записке, помимо просьбы дать возможность российскому арьергарду беспрепятственно отступить из Москвы, упоминалось о том, что «раненые русские солдаты, остающиеся в Москве, поручаются человеколюбию французских войск». Эти просьбы были удовлетворены. Раненым солдатам российской армии также был обеспечен достойный уход. Подтверждением последнего являются воспоминания А. Норова, которому на Бородинском поле оторвало стопу и который остался в одном из московских госпиталей: «Пришла ночь, страшное пожарное зарево освещало комнату, люди мои исчезли, а потом и женщина; я был весь день один. На другой день вошел в комнату кавалерист: это был уже французский мародер. Он начал шарить по всей комнате, подошел ко мне, безжалостно раскрыл меня, шарил под подушками и под тюфяком и ушел, пробормотав: «Il n’a done rien» («Однако. Ничего нет» – фр .), в другие комнаты. Через несколько часов после вошел старый солдат и также приблизился ко мне. «Vous etes un Russe?» – «Oui, je le suis». – «Vous paraissez bien soufrir?» Я молчал. «N’avez-vous pas besoin de quelque chose?» – «Je meurs de soif» («Вы русский?» – «Да». – «Вы, кажется, сильно пострадали?..» «Не нуждаетесь ли вы в чем-нибудь?» – «Я умираю от жажды» – фр .). Он вышел, появилась и женщина; он принес какие-то белые бисквиты и воды, обмочил их в воде, дал мне сам напиться, подал бисквит и, пожав дружелюбно руку, сказал: «Cette dame Vous aidera» («Эта дама вам поможет» – фр .). Я узнал от этой женщины, что все, что было в доме, попряталось или разбежалось от мародеров; о людях моих не было ни слуху ни духу. Следующий день был уже не таков: французы обрадовались, найдя уцелевший от пожара госпиталь с нужнейшими принадлежностями. В мою комнату вошел со свитою некто почтенных уже лет, в генеральском мундире, остриженный спереди, как стриглись прежде наши кучера, прямо под гребенку, но со спущенными до плеч волосами. Это был барон Ларрей, знаменитый генерал-штаб-доктор Наполеона…».

Подходя к городу, французские войска стали разделяться на две части и обходить Москву справа и слева, чтобы вступить в нее через разные заставы. Сам же Наполеон, обдумал информацию об отсутствии населения и армии в городе, сел на лошадь и также въехал в Москву. Далее последовала конница. Достигнув берега Москвы-реки, Наполеон остановился. Его авангард переправился за Москву-реку, а пехота и артиллерия стали переходить ее по мосту. Конница стала переправляться вброд. После переправы французская армия стала разбиваться на мелкие отряды, занимая караулы по берегу, главным улицам и переулкам.

Вот как описывает первую реакцию немногих оставшихся жителей Москвы на вступление в город французских солдат русский офицер Ф. Глинка, который одним из последних выезжал из города: «…Вдруг как будто бы из глубокого гробового безмолвия выгрянул, раздался крик: “Французы! Французы!” К счастью, лошади наши были оседланы. Кипя досадою, я сам разбивал зеркала и рвал книги в щегольских переплетах. Французам не пеняю. Ни при входе, ни при выходе, как после увидим, они ничего у меня не взяли, а отняли у себя прежнее нравственное владычество в Москве. Взлетя на коней, мы понеслись в отворенные сараи за сеном и овсом. В один день, в один час в блестящих, пышных наших столицах, с горделивой чреды прихотливой роскоши ниспадают до последней ступени первых нужд, то есть до азбуки общественного быта. Мелькали еще в некоторых домах и модные зеркала, и модные мебели, но на них никто не взглядывал. Кто шел пешком, тот хватался за кусок хлеба; кто скакал верхом, тот нахватывал в торока сена и овса. В шумной, в многолюдной, в роскошной, в преиспещренной Москве завелось кочевье природных сынов степей. В это смутное и суматошное время попался мне с дарами священник церкви Смоленской Божией Матери. Я закричал: “Ступайте! Зарывайте скорее все, что можно!” Утвари зарыли и спасли. С конным нашим запасом, то есть с сеном и овсом, поскакали мы к Благовещению на бережки. С высоты их увидели Наполеоновы полки, шедшие тремя колоннами. Первая перешла Москву-реку у Воробьевых гор. Вторая, перейдя ту же реку на Филях, тянулась на Тверскую заставу. Третья, или средняя, вступала в Москву через Дорогомиловский мост. Обозрев ход неприятеля и предполагая, что нам способнее будет пробираться переулками, я уговорил братьев моих ехать на Пречистенку, где неожиданно встретили Петровский полк, находившийся в арьергарде и в котором служил брат мой Григорий, раненный под Бородиным. Примкнув к полку, мы беспрепятственно продолжали отступление за Москву. По пятам за нами шел неприятель, но без натиска и напора. У домов опустелых стояли еще дворники. Я кричал: “Ступайте! Уходите! Неприятель идет”. “Не можем уходить, – отвечали они, – нам приказано беречь дома”. У Каменного моста, со ската кремлевского возвышения, опрометью бежали с оружием, захваченным в арсенале, и взрослые и малолетние. Дух русский не думал, а действовал… Между тем угрюмо сгущался сумрак вечерний над осиротевшею Москвою; а за нею от хода войск, от столпившихся сонмов народа и от теснившихся повозок, пыль вилась столбами и застилала угасавшие лучи заходящего солнца над Москвою. Внезапно раздался громовой грохот и вспыхнуло пламя. То был взрыв под Симоновым барки с комиссариатскими вещами, а пламя неслось от загоревшегося винного двора за Москвою-рекою…»